Воспоминания Ивана Малахова

Воспоминания Малахова Ивана Дмитриевича.

Довоенные годы. Детские годы.

 Слово «война» мне тогда еще было непонятно, и с чем ее сравнить, я еще не представлял. А вот что такое «пожар» я тогда уже знал. В разговорах взрослых я часто слышал слова — коллективизация, индустриализация, электрификация, кооперация, но не знал, что это такое. А вот слово пожар заставляло всегда вздрагивать потому, что это слово произносили всегда громко, и к этому еще добавлялись слова: ка-ра-ул, спа-си-те, горим! И все бежали туда, где что-то горит.

Когда сказали слово «война» — все женщины заплакали, а мужчины собирались группами и курили, угощая друг друга самосадом.

Отца моего взяли в армию еще зимой 1940 года, и он писал письма с адресом «город Каунас» и номер в.ч. В письмах он писал, что они все, с кем его призывали из Исадского сельсовета, находятся в одной части. Потом приходили еще письма, в которых он писал, что их перегнали на другое место, и теперь они рядом с границей Польши. Город Вилкавишкис. Писем от него больше не приходило, и числился он без вести пропавшим всю войну.

Родился я 15 сентября 1935 года в селе Исады, но жили мы тогда в Аргамаково, а так как деревня Аргамаково и село Исады были одним церковным приходом, церковь, сельский совет и роддом находились в селе Исады. В Аргамаково и Исадах были два разных колхоза. Исадский колхоз назывался «Имени Красной Армии», а аргамаковский — «Красная Культура».

Себя я помню и почти всю окружающую обстановку с трех лет от роду. К тому времени отцовых родителей уже не было, но у него были еще два брата и сестра.

У матери в то время были живы отец, мать, три брата и еще две сестры. Одна сестра замужем, все остальные холостые и незамужние. Дедушкиных и бабушкиных сестер и братьев, кто был еще жив, тоже помню. А вместе с двоюродными братьями и сестрами это были две большие Исадские и Аргамаковские родни.

Это были трудовые и мастеровые всеми уважаемые крестьяне. Бабушкины дед и отец были моряками. Дед служил на парусных кораблях и воевал с турками под командованием адмирала Нахимова.

Отец моей матери Карасев Иван Карпович — мой дедушка — воевал с немцами в 1-мировую войну в 1914-1917 годах в царской армии. Он был в звании унтер-офицера, имел награды — два Георгиевских креста. Во время Октябрьской революции защищал Петроград. В 1919 году пришел из армии и стал работать в крестьянском хозяйстве. Ведь тогда была частная собственность. После революции дали крестьянам землю. А до революции исадские крестьяне работали у помещика Ивана Владимировича Кожина, а еще раньше это было поместье братьев Ляпуновых, один из которых Прокопий Ляпунов организовал ополчение в 1612 году против поляков. Это братья Ляпуновы построили исадскую церковь, которая сохранилась до наших дней.

Брат дедушки Ивана Карповича — Александр Карпович был церковным старостой, руководил церковным хором. По законам того времени он подлежал раскулачиванию. И он, бросив дом и все хозяйство, уехал в Ленинград. В Ленинграде жили родственники его жены Анастасии, а также его и дедушкина сестра Наталья Карповна. Уехали они в Ленинград во время коллективизации.

Дедушка Иван Карпович вступил в колхоз и отдал двух лошадей со всем сельскохозяйственным инвентарем. Он работал в колхозе бригадиром в полеводческой бригаде. По тем временам он был грамотным, общительным человеком. Любил русские народные песни, плясал барыню, цыганочку и казачка. Любил ловить рыбу. Ставил верши, вентеря, ловил раков специальными приспособлениями. По осени ловил лещей, пескаря. Пескаря бабушка сушила на протвенях: ставила в печку, а потом собирала в мешок, и он лежал на печке за боровком. А я, когда лежал на печке, запускал в мешочек ручку и вытаскивал рыбку за рыбкой. Очень вкусная была. Раков варили в печке, и они становились красные. Живых раков я тогда боялся, потому что однажды я взял его за клешню, а он прищемил мне палец до крови. Зимой дедушка ловил рыбу в озерах вершами и, когда рыба душилась, он делал специальные лунки, в которые заходила рыба, и тогда он ее черпал трепелом (сачком) и привозил целый воз разной рыбы.

Дедушка ездил зимой в лес за дровами или в луга за сеном. Морозы тогда были сильные. Когда он приходил домой, а у него на усах были сосульки, я их срывал и сосал как конфетку. Еще он привозил какой-нибудь гостинчик от лисички, который ему для меня дала лисичка. Я в это верил и с удовольствием грыз мерзлый хлеб или колобушку, которые он брал с собой на обед. А когда ничего не было, он говорил, что лисичка сегодня не встретилась и ничего не передавала. Я думал — куда же это делась лисичка, почему она не пришла? Может, ее Серый волк утащил? Вот такие у меня были мысли. Ведь бабушка рассказывала, как серый волк хотел утащить козлят, когда не было дома матушки-козы. Да и не может быть, чтобы Волк перехитрил лису. Это она заставила волка ловить хвостом рыбу, а хвост примерз в проруби и волк остался без хвоста.

Дедушка залезал на печку, я прижимался к нему, он мне еще что-то рассказывал, и потом я засыпал, как правило.

Пока мы жили в Аргамаково, у нас родился еще один братик Володя. Была и старшая сестра Тоня.

На праздники мы ходили к бабушке и дедушке в гости. На праздник собиралась вся семья. Приходила тетя Наташа — моя крестная, с мужем, дядей Леней, со своими детьми Ниной и Шуриком. Нина была постарше меня на год, а Шурик помоложе на год. Бабушка или дедушка ставили самовар, бабушка клала в узелок нам по яичку и варила прямо в самоваре всмятку. Потом садились все за стол. Бабушка всегда хорошо готовила: пекла разные блины, чинила пирожки, жарила яичницу другие блюда. Ставила бутылку вина, все понемногу выпивали, закусывали и пели песни, если это было летом, то открывали окна. В семье были все голосистые и пели русские народные песни, такие как:

·         «Во субботу день ненастный»,

·         «Лучинушка»,

·         «Коробейники»,

·         «Златые горы».

Песни были разные: веселые и грустные. Пелись по настроению.

Веселая и грустная, всегда ты хороша,

Как наша песня русская,

Как русская душа.

Потом пили чай из самовара. Стол накрывался белой скатертью. На середину стола ставили самовар, а вокруг самовара разные печенья. Это сдобные калачи или печенье.

Печенье бабушка нарезала стаканом, оно было разной формы: круглое, квадратное, полумесяцем, ромбиком, сверху меченое вилкой — дырочками или гребнем, полосками с дырочками. Калачи делались круглые, восьмерками, крестиками — все это было «из одной дежки три приспешки», как говорила бабушка.

Потом гости расходились по домам, мы — мелюзга, уже спали на палатях, нас оставляли ночевать до утра. На следующее утро приходили за нами, или тетя Тоня провожала нас до дома. Целикиных по пути оставляла, а меня вела или несла в Аргамаково через речку, через два оврага. Несла меня на спине горшком — я садился за шею, а она поддерживала меня ручками под коленками. Вот так всегда и таскала, пока я сам не стал бегать, как собачонка, забегая вперед ее.

Дом наш в Аргамакове был на отдельном поселке, где было всего 7 домиков. С трех сторон поселка был глубокие овраги, а самый глубокий и длинный, на дне которого текла речка из родников, назывался Ольговка. Почему его так называли? Старики говорили, что раньше по берегам этой речки росли деревья — Ольха, и речка называлась Ольховка. За Ольховкой или Ольговкой было поле (оно и сейчас никуда не делось), которое называется «Купчая» потому, что Аргамаковский барин купил эту землю у (другого) барина. За этим полем снова овраг. Он помельче, и поотложе его края, там тоже текла речка, но только весной, когда таяли снега и во время ливневых дождей. Речка называлась Марьской (Майской). Она была очень бурной и широкой, ее нельзя было перепрыгнуть, только если мужики ставили специальный трап и по нему осторожно переходили. Овраг назывался Березник. Когда-то там росли березы.

Но как в Ольховке нет ольхи, так и в Березнике нет берез и поныне. За Березником начиналось село Исады. Это если смотреть со стороны поля. А если со стороны поймы реки Оки, то речка, вытекающая из Ольговки, это и есть граница между Аргамаковом и Исадами.

Через речку был мостик с перилами, перешел мостик или перепрыгнул через речку — и ты уже в другой деревне. И так между каждым селом, которые расположены на правом, более высоком берегу Оки.

У этой самой речки и около мостика стоит большой кирпичный дом — это дом брата моего отца Малахова Федора Ивановича, и от этого дома начинается подъем в гору, и она так и называется — Малахова гора. Подъем пологий, но затяжной. На самом верху этого подъема стоял деревянный дом. Это родительский дом, и проживал в нем старший брат отца Михаил Иванович. Здесь у старших братьев жили отец, их младший брат Василий Иванович и сестра Ольга Ивановна после смерти родителей.

Еще до женитьбы, а точнее после 12 лет, отца отдали в учение к сапожнику Тимакову на Шатрище. У него он учился сапожному ремеслу. Как Ванька Жуков по Чехову: «А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня во двор, и отчесал там шпандырем». Как-то я спросил отца: «Что такое шпандырь?» Он сказал: «Это сыромятные ремни, которыми стягивают голенища сапог, когда одевают на колодки». «А тебя били шпандырем?» «Нет, не били, но иногда подзатыльник получишь, если что не так сделаешь!»

Когда мы были маленькими, отец шил нам сандалики, но больше он валял сапоги из овечьей шерсти — валенки. Учился он этому ремеслу у Тверских вальщиков, которые приезжали на сезон в деревню. Они останавливались у них в доме у речки. Дом был просторным, посередине дома ставили печку с котлом, в котором всегда грелась вода. Вокруг этого котла ставились столы с уклоном к котлу, чтобы в него вода стекала. Замачивали заложенный сапог, похожий на мешок, и начинали катать, применяя специальные приемы или операции. Был набор различного инструмента — скалки, рубели, скребница, деревянные каточки для стопы, голенища, обрабатывали подъем специальной клюшкой, оттирали на скребнице, сажали на колодки, сушили в печке, стирали пемзой от длинной шерсти, потом снимали с колодки, смазывали керосином и палили на огне, потом обрезали и ровняли голенища. Сапожным косым ножом окончательно обтирали сажу — и сапоги готовы. На это уходило целые сутки или два дня. Отец говорил, что валять легче, чем шить, и мастера его уговорили идти к ним в помощники, заодно учили его всем секретам валки сапог, как определить качество шерсти, сколько положить на те или иные валенки, как сделать валенки теплыми, красивыми, мягкими. Всеми этими секретами отец владел в совершенстве. Его валенки пользовались большим авторитетом, и всегда было очень много заказов, и он валял всегда только на заказ. На рынок носили очень мало. Он был кустарь-одиночка. Иначе по тем временам обложили бы большим налогом, как и все артели кустарей. В семье мы все владели приемами валки сапог и помогали отцу. Мама всегда закладывала шерсть, а мы с братом валяли и оттирали и делали все то же самое, что и отец, но у нас было меньше практики и навыков. Все это было потом, когда мы подросли, а пока мы только приспосабливались к новой жизни на белом свете.

Пока мы жили в Аргамакове, отец работал в колхозе в полеводческой бригаде на лошади ездовым и выполнял все сельскохозяйственные работы. Мать работала тоже в этой бригаде. Летом, когда все работали в полях, меня и брата носили и водили в ясли. Но я шел туда неохотно. Постоянно хныкал, ничего не ел и просился домой. Мне, наверно, не нравилась эта постоянно орущая, визжащая и что-то друг у друга вырывающая публика.

Иногда отец брал меня с собой в поле. Я сидел в телеге или на возу и смотрел по сторонам. В поле намного было интереснее, чем в яслях. Если он пахал, то я сидел под телегой и наблюдал за окружающим миром. За отцом по пахоте ходили черные птички — жаворонки. Низко над полем летали ласточки. А на соседнем поле в высокой траве постоянно слышался свист похожий на «спать пора, спать пора», отец говорил — это перепелка, и она быстро бегает в траве и мало летает. А сколько маленьких жучков и червячков полозило, прыгало по земле, наблюдал за муравьями, как они таскают разных червяков больше их ростом.

Потом наступало время обеда. Отец снимал с лошади хомут, сажал меня верхом и вел лошадь поить в Поилище, которое было недалеко в поле. Потом привязывал лошадь к телеге и давал ей овса, прямо в мешке, который надевал лошади на голову, чтобы она не рассыпала овес — мешок назывался торбой, а сено накладывали в плетёную с крупными ячейками сетку, которая называлась вяхель. Это для того чтобы было меньше потерь сена и чтобы не уносило ветром. После того, как отец задавал лошади корм, мы садились под телегой обедать. Ели ветчину, яйца, хлеб, молоко с пышкой и пили квас. Все было очень вкусно. После обеда отец ложился отдыхать, а я наблюдал за лошадью, как она хрустела сеном, и отгонял от ее головы мух, которые садились ей на голову и лезли прямо в глаза. И я думал, почему же у лошадей нет рук, и она не может отгонять мух. Только мотает головой да махает хвостом, а хвост до головы не достает.

Вечером мы возвращались домой, и я все рассказывал маме, как мы пахали, что я там видел. Потом мы ужинали, потом нас укладывали спать, и я спал до утра без задних ног.

Мне запомнилась одна лошадь, на которой работал папа — это была Пчелка. Она была необычной масти. Буланая, с большими белыми пятнами. И она одна выделялась изо всех лошадей. Она была видна с большого расстояния, где бы ни работал отец. Я бежал к нему навстречу, и он сажал меня на воз или просто на телегу.

Однажды — это было летом, может, был какой-то праздник, а может, просто воскресенье, мы пришли с папой и мамой к бабушке в гости. Было это уже после обеда. Ил лугов после окончания работ по уборке сена возвращался народ. Бабушка вышла на крыльцо и спросила про дедушку что-то, и ей ответили, что он еще на той стороне реки, ждет парома. Народу шло много, и ехали подводы с различной кладью. Бабушка стала ставить самовар. Она уже разожгла его, заложила углей, и тут вдруг зазвенел пожарный колокол. Бабушка сказала: «Это набат — где-то пожар». И тут шедший с лугов народ побежал на село. Вдруг пошел кверху черный дым, и полетели искры, ветер дул прямо на нас. Бабушка залила самовар. В доме все засуетились, начали, было, вещи на огород выносить. Прибежали мамины братья с реки и сказали, что горит Большая улица. Пожар разгорался, и стали видны языки огромного пламени, летели большие горящие клочья соломы. Папа убежал на пожар. Приехал с парома дедушка. На возу у него лежали косы, вилы, грабли, колья, сено — все это было увязано веревкой. Нас, несколько малышей из соседних домов посадили на воз и отвезли к Шарку, так назывался затон у реки, и там мы, стояли почти до вечера. Горела Большая улица, весь ряд домов от школы и до сельского совета, а это может домов двадцать. Воды не хватало. Дома были или деревянные или кирпичные, но все было крыто соломенными крышами, поэтому загорались один от другого по ветру.

По реке шел с низу пассажирский пароход, и, видя большой пожар, подошел к берегу, под церковью, растянул, сколько было, шлангов и подавал на берег воду, к нему подъезжали подводы с бочками и наливали воду. В то время пожары в наших деревнях были часто. Горели почти все дома в Исадах. Так у нас, у дедушки сгорела конюшня, и у соседей у всех горели дворы, амбары. Дома у Карасевых, Луканцовых, Ерховых, Зенковых и других соседей все были кирпичные. Сгорали дворы и крыши. Дома горели, как правило, в обед, люди были все в поле, а в это время пожар. Пожары были всегда в одно и тоже время. По селу ходили слухи, что это были умышленные поджоги. Потом нашли и поджигателя. Это был житель д.Аргамаково по прозвищу Поляк, как оказалось он был белогвардейский офицер. И у него было такое задание во время коллективизации. Он ставил увеличительное стекло так, что в определенное время в солнечную погоду стекло фокусировало на специальный фитиль, пропитанный керосином, или еще чем и ставил на крышу дома или двора. Чаще всего загорались дворы, а от них и дома.

Было еще много пожаров: горели скирды хлеба, стога сена от ударов молнии. Но этот пожар был самым большим по количеству одновременно горевших домов, их не то, что тушить, а близко подойти было нельзя от жары, и люди бежали подальше от огня к реке, к Шарку. Этот пожар остался на всю жизнь в моем сознании.

Но жизнь не стояла на месте, и село заново начинало отстраиваться. Хотя лес от наших сел находился в пятнадцати-двадцати километрах. Люди везли из леса слеги (жерди), бревна, столбы, тес, одним словом весь стройматериал. Все это проходило мимо нашего дома (а точнее, мимо Карасевых). Из села Исады к реке выходят три дороги, но к парому они все сходятся в одну, и наша Карасева улица была главной.

События в стране развивались быстрее, чем я рос, и развивалось мое сознание. В ясли меня по-прежнему водили, и на выходной, наверно, я был дома. Однажды в такой день мама оставила ненадолго в доме, а перед тем, как пойти куда-то, она разложила в блюдечки бумажные мухоморы, положила в них кусочки колотого сахара и налила немного водицы, а мне приказала руками не трогать. Когда она ушла, мне стало любопытно, что это такое, что нельзя трогать руками? Стол был накрыт белой скатертью, а на середине стоит блюдечко с сахарком и чаем, как у бабушки, подумал я. Не трогая руками, дотянулся губами до кусочка сахара, достал его и взял в рот, а заодно слизал и водичку. Потом таким же образом я управился еще с двумя блюдечками. Когда пришла мама я ей говорю, что я в блюдечках чай выпил и у меня болит голова. Она посмотрела на мухоморы и ахнула. Берет меня и несет к врачу. Врач поил меня какой-то микстурой и еще чем-то, и я поправился.

В одну зиму все трое — сестренка, старше меня на два года, и брат, которому был 1 год, заболели корью и лежали дома. К весне сестричка умерла, ей шел пятый год. Мы с братом выжили, а до этого у нас еще самая старшая сестричка умерла. Я был у мамы третьим и теперь самым старшим ребенком.

Потом родилась еще одна сестричка, и не прожив одного годика, она заболела скарлатиной, и мы тоже с братом болели, но сестричка не выжила. Мама покормила ее и положила в колыбку, покачала, и она уснула, мама куда-то ушла, а мне приказала, если проснется, то покачать. Она проснулась, я стал ее качать, она плакала, я ее баюкал и пел ей песенку: «Баю-баюшки баю, не ложися на краю, придет серенький волчок, тебя схватит за бочок». Она немного поплакала и замолчала. Я сидел на кровати и тоже прилег и уснул, а когда мама пришла и хотела ее покормить, она не просыпалась, и мама стала плакать и говорит, что Зина умерла, и я тоже заплакал. Потом Зину похоронили. И мы снова остались с братом вдвоем.

Брат еще не ходил, а только ползал, а когда начал чуть ходить, с ним случилась беда, как говорят в народе. Мама поставила горячий чайник на стол, а он потянулся за ним и облил себе кипятком руку так, что кожа вся стала волдырями. Долго его лечили, и он поправился. Рука зажила, кожа новая народилась.

Шел 1939 год. Год был голодный. Хлеб давали по карточкам. Нам давали на всю семью 850 грамм. Мы ходили с мамой в магазин за хлебом, и она давала всегда мне довесочек, если он был, и я сосал его как конфетку. Обед готовили тоже в колхозе. Мы с мамой ходили с бидоном в него наливали щи и давали еще какую-нибудь кашу.

Осенью мы переехали жить в Исады. Дедушка уже жил в Ленинграде. Там он устроился работать дворником. В Ленинграде были и два брата мамины: дядя Вася и дядя Леня. Они там работали и учились. Дедушке дали квартиру, и он просил бабушку, чтобы она приезжала к нему. И она уехала еще с двумя младшими детьми в Ленинград. А мы с папой и мамой и братиком Володей стали жить в их доме. У нас было большое домашнее хозяйство, которое оставила бабушка. Это корова, годовалый бык, поросенок, пять овец с ягнятами, утки, одна партия гусей, десять кур и петух, да еще кошка. Вот все наше хозяйство. Надо всех поить и кормить. Папа по- прежнему работал в Аргамакове, а когда не было работы, в основном зимой, он валял валенки. Во дворе была овечья избушка, в которую на ночь в сильные морозы загоняли овец. Папа сложил там специальную печку с котлом и столом и валял там валенки. Мама в основном занималась домашним хозяйством. А мы с братом «путались у нее под ногами». Зимой в основном сидели на печке. Если и выходили, то ненадолго во двор, посмотреть на скотину. Морозы были сильные и по ночам трещали углы у избы. Кур приносили в избу под печку.

В то время в Исадах у всех были сады. У дедушки около дома тоже был сад. Росли большие яблони, груши, сливы, вишня, смородина, крыжовник, малина. Все село Исады утопало в садах. Был большой барский сад, который находился около церкви. До Революции бабушка работала в этом саду у барина Кожина на уборке урожая. Обрывали яблоки, вишни. Все запечатывали в ящики, корзины и пароходом отправляли в Москву и другие города. Бабушка говорила, что за день они зарабатывали по двадцать копеек, и еще по окончании уборки барыня дарила всем девчатам по красивому платку. На пять копеек можно купить фунт семечек.

В холодную зиму 1939 года сады все вымерзли. А барский сад стал колхозным садом. Погибшие яблони раскорчевали, а на их место посадили новые, которые растут и ныне, но уже в бесхозном состоянии, и сад почти одичал.

Один раз мы ходили всей семьей на митинг в честь праздника к сельсовету. Там на площади была высокая трибуна, а вокруг нее собирался весь народ. Из школы шли колонны учащихся с флагами и с песнями, они пели: любимый город в синей дымке тает. А я думал – «синий дым в Китае». И еще они пели: «Гренада, Гренада, Гренада моя». Вот все, что я запомнил тогда.

Однажды, это было, наверное, воскресенье, мы с папой ходили в парикмахерскую в парк, который был напротив Барского сада. При входе на больших кирпичных столбах были железные ворота. Через эти ворота, говорил папа, ездил барин в карете.

Была широкая дорога, ведущая к церкви и к белому барскому дому, а вдоль дороги по обеим сторонам росли елки по два ряда с обеих сторон. Со стороны сада один ряд елки были большие, а другой ряд поменьше. С другой стороны, — это от реки, тоже два ряда елок тоже небольшие. Может быть, им было лет по десять-пятнадцать. Мы с папой подходили к этим елочкам, и я гладил рукой иголочки, а они были совсем не колючие, а очень мягкие, не такие, как на елке, которую убирали на новый год. Там стоял дом со стеклянными дверями, а около дома были качели, на которых папа меня качал. Он посадил меня на сидение и стал раскачивать. Я крепко уцепился руками за веревки. Я очень боялся, и у меня из глаз текли слезы от ветра, когда я летел вниз и вверх. В этом домике мы стриглись, потом смотрели кино немое. Все почему-то смеялись, глядя на экран, а там мелькали какие-то люди. Мне было совсем не смешно. Я там ничего не понимал. Потом мы ходили на Красную горку, с которой видно от Киструса и до Срезнева всю реку, луга, Дегтянку. Вид очень хороший. На Красной горке были клумбы с цветами, и росла сирень. Около клумб скамеечки, а над ними грибки с красной крышей с белыми пятнами, как грибы — мухоморы.

На большие праздники, особенно на Пасху, собиралась вся молодежь, были танцы и игры. Ребята играли в «Орла», на кон ставили деньги, если на Пасху, то крашенные яйца. А еще на Красную горку ходили смотреть ледоход весной, если под Муратовым был затор, то льды напирали и лезли друг на друга, нагромождался лед, и вода шла на Дегтянку и разливалась по всем лугам.

А еще мы ходили к сельсовету, когда туда с колхозов вели лошадей на комиссию. Там их смотрели. Замеряли рост, смотрели зубы, ноги и копыта, потом записывали в тетради, и один дядя говорил: «В фонд РККА или в обоз». Самым хорошим лошадям делали укол. Потом они начинали дохнуть. Говорили, что это было вредительство.

Потом лошадей всех взяли в армию. В колхозах остались старые да хромые, и всего в бригадах оставалось по четыре лошади. В одной бригаде были: Орлик, Дымка, Буйный, Паутинка. А в нашей — лошади Майка, Бричка, Сивый и Грамматка, на которой работал дядя Миша, самый младший брат моей мамы. Грамматка была хорошая лошадь, но она была кусачая.

Однажды дядя Миша приехал на обед и поставил на двор, положив ей сена, а сам пошел обедать. Мы в это время с братом хотели подойти поближе к ней. Она сложила уши и укусила меня за руку через пиджак, а Володю тоже схватила за спину зубами, приподняла и бросила.

После этого у меня на руке, а у Володи на спине были синяки. Но верхом я на ней катался, и она все равно один раз укусила меня за ногу.

Когда она паслась на лугу, то она к себе никого не подпускала. Складывала уши и бежала за тобой. Она ловилась только у дяди Миши. Он клал на ладонь хлебушка или соли, посвистит ей, и она сама к нему подходила, а он надевал на нее уздечку. Однажды у нее был жеребенок, и я хотел его погнать, а он взбрыкнул и задней ногой стукнул меня прямо в грудь. Это мне была наука. «Бойся быка спереди, лошадь сзади, а дурака — со всех сторон», — говорит народная пословица.

 

Война. 1941 – 1943. 

И так мы уже второй год живем в Исадах. Папа ходит на работу в Аргамаково, мама тоже иногда ходит в основном на прополку сорняков и на уборку урожая. На жатву, на молотьбу, на копку картофеля и другие работы. Нас с братом оставляли с нянечкой или сиделкой, со взрослой соседской девочкой Карасевой Ольгой. Она сидела со своими братьями и сестрами, а заодно и с нами. Это были как бы домашние ясли. Там мы играли, и нас кормили, а вечером нас забирали родители домой. У Карасевых Катя и Миша были постарше нас всех, и они уже учились в школе во 2 и 3 классе. Нам давали букварь с картинками и показывали разные буквы, и как они называются. Под каждой буквой была картинка, например, под буквой «А» был арбуз, и так на каждую букву своя картинка, так ее легко было запомнить. Учили считать пальцы на руках и на ногах, и сколько будет всего пальцев. И мы думали, заводя глаза под лоб, сколько же у нас всего пальцев. «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь».

Нам читали различные сказки. Мы их запоминали наизусть. Так прошло лето, и наступила осень 1940 года. Убирали урожай с полей и огородов, копали картошку, морковь, свеклу, лук и все остальное.

Родители, братья и одна сестра мамины жили в Ленинграде. Дедушка работал дворником, бабушка хлопотала по дому, а все остальные учились или работали. Самого старшего, дядю Васю, 1921 года рождения, взяли в армию, во флот в 1940 г., служил он в Кронштадте. Второй брат, дядя Леня, мой крестный, работал на заводе «Металлист» слесарем и учился, остальные учились.

В Исадах жила вторая сестра мамы, тетя Наташа, тоже замужем, за Целикиным дядей Леней. Они работали в колхозе. Дядя Леня был первым колхозным трактористом и работал на тракторе. Семья у них была тоже большая — дедушка, бабушка, еще дяди Ленина сестра, и всего было семь человек.

Тогда это считалось нормально. Были семьи и по десять-пятнадцать человек. Работали все в колхозе, кое-что получали на трудодни, но в основном жили своим хозяйством и огородами. Все что выращивали, тем и кормились, излишки продавали на одежду, обувь и другие мелкие расходы. На соль, спички, керосин, мыло, если был сахар — то покупали сахар, кое-какую обувь, материал для малышей, а в основном мы донашивали, что оставалось от старших братьев и сестер. Хлеб пекли сами в основном.

Зимой 1940 года взяли в армию и папу, и еще несколько человек из Исад и Аргамакова. Мы с мамой его проводили до сельсовета. А там их собрали, посадили на подводы и повезли в Спасск.

Потом папа присылал письма, в которых писал, что все они, с кем их призвали, в одной части служат. Пока они находятся в Литве, городе Каунас, но может быть, их скоро перегонят ближе к границе. Потом приходили еще письма, и последнее письмо пришло уже с другого места, в котором он писал, что их перегнали на границу, и они находятся в двадцати километрах от Польши. Может быть, были еще письма с адреса: Литовская ССР г. Вилкавишкис.

Началась война, и писем больше от него не приходило, а ждали мы их всю войну, надеясь на чудо.

После проводов папы мама написала письмо в Ленинград, и к посевной приехала одна бабушка, а после окончания школы успели приехать дядя Миша и тетя Тоня, а трое наших мужчин осталась в Ленинграде. Дедушка и дядя Лёня — навсегда.

Кончилось мирное время, и все теперь жили по законам военного времени. Немцы наступали по всему фронту от Севера до Юга. Красная Армия, ведя тяжелые бои, отступала на Восток, неся большие потери в технике и живой силе. Объявлена всеобщая мобилизация.

На фронт уходили всё новые мужчины призывного возраста. Стали брать в армию и девчат. Остальную молодежь стали призывать на трудовой фронт копать окопы и противотанковые рвы. У нас взяли дядю Мишу на трудовой фронт куда-то под Рязань. Взяли папину сестру Олю на Урал на стройку. Взяли всех, кто мог работать.

«Все для фронта, все для победы». А в колхозах в это время уборочная страда. Шла повседневная работа. Мама ходила в колхоз в Аргамаково с раннего утра и до позднего вечера. Она уходила, когда мы спали, а приходила — мы уже спали. Всем хозяйством теперь управляла бабушка.

По селу то и дело объявляли воздушную тревогу. Самолеты над нами летели на восток, и их в день пролетало по 40-50 штук сразу. Они летели обычно высоко. Говорили, что бомбят г.Горький и летят через наши села потому, что они ориентируются по реке Оке, которая впадает в Волгу под г.Горьким. По ночам тоже были тревоги. Нас, малышей, будили, одевали и иногда выводили на улицу. Мы, конечно, хныкали. Потом объявляли отбой. Это посыльный из сельсовета играл на трубе (специальный рожок). Нас опять укладывали спать. Строго соблюдалась по ночам светомаскировка. Если дежурные увидят у кого в окошке свет, говорили: «Гасите свет». Больших ламп не зажигали, а горели всегда коптюшки, типа лампадки около икон. С такими коптюшками сидели вечерами всю войну.

Было приказано около каждого дома иметь воз песка и бочку воды на случай, если будут немцы бросать зажигательные бомбы.

Немцы наступали на Москву и Ленинград. От дедушки еще приходили письма, он просил прислать посылку, так как в Ленинграде ввели карточки. Дедушка писал, что Ленинград бомбят каждый день и по ночам он дежурит на крыше, потому что немцы бросают много зажигалок. Ночью на их дом упало несколько зажигалок, и они их затушили.

Бабушка сушила лук, морковь, картошку и собрала посылку. Потом пришло от него письмо, где он писал, что посылку получил и очень был рад. Морковью заваривает чай и пьет без сахара, просил прислать еще. Бабушка посылала еще посылку, но он больше их не получал. Потом он прислал письмо, в котором писал, что Леня ушел на фронт добровольцем и писем от него пока не получал, а Вася по-прежнему в Кронштадте, был в увольнении и заходил домой, а его не было. Оставил записку, что жив, здоров.

Осенью к нам в Исады прислали эвакуированных из Смоленской области, и пригнали стадо коров. Людей разместили по домам, которые были пустые. В дом Карасевых, на это время в нем никто не жил, а жили в Ленинграде, поселили детдомовских ребят. С ними были воспитатели. Они приходили к нам, а мы жили рядом все Карасевы. Бабушка им все давала, что было. Продукты им все давал колхоз, и им готовили обеды.

Коров и бычков разместили на колхозных фермах и конюшнях. Ведь почти всех наших лошадей взяли в армию, и конюшни были полупустые. Эвакуированные тоже работали в колхозе, как и наши колхозники. Никто никого не обижал, потому что горе было у всех одно — война. И может, нас ожидала такая же участь.

Немцы подходили все ближе к Москве и уже были в Рязанской области. Нас тоже готовили к эвакуации, особенно детей. Для нас собирали узелки с первым необходимым: сменное белье, питание. На каждую одежду нашивали бирочки с именем и фамилией. Пришивались карманчики, в которые зашивали записку с адресом и фамилией. У меня на одежде тетя Тоня красными нитками вышила имя и фамилию. На нас надевали теплую одежду, так как уже было холодно, и выпал снег. Эвакуировать нас должны были за реку, в Тонинские леса. Мама должна была поехать с нами потому, что у нас появилась еще сестричка, она была грудным ребенком, а таких должны отправлять в первую очередь, и для эвакуации все было готово. Всякий раз, когда объявляли тревогу, мы одевались и ждали подводы. Потом был отбой, и нас пока оставляли. Немцы были уже в г.Михайлове, г.Ряжске. Бомбили железнодорожную станцию в Шелухово, в Мосолово разбомбили состав поезда. Бомбили станцию Ясаково, мост через реку Проня. По ночам были слышны взрывы, и были пожары. Днем над селом всегда кружились самолеты, но они не бомбили, а наверно, вели разведку и фотографировали местность. Потом разведчики улетали, и летели другие самолеты мимо нас. А однажды, это было летом, мы играли на Болоте (так называется выгон) в футбол и вдруг со стороны церкви летит прямо на нас низко самолет и касается колесами земли. Мы все врассыпную по сторонам, а некоторые прямо легли на землю. Я успел отбежать в сторону и прижаться к ограде. Самолет крылом проскочил прямо мимо меня, а в это время Коля Карасев выскочил с кнутом и хлыстнул его прямо по хвосту и он у него чуть кнут из рук не вырвал. Потом самолет подпрыгнул через канаву и, прыгая, полетел дальше и сел у аргамаковского Прямика (озеро так называется). Самолет был истребитель, и на нём были красные звезды. А вот почему он сел или хотел сесть, мы не знали. Потом ребята говорили, что летчик выходил и что-то делал, а потом снова взлетел и куда-то улетел. Наверно, была вынужденная посадка после боя. Потом был еще случай посадки самолета на поле прямо на зеленя. Самолет тоже был наш. Его тоже ремонтировали, и потом он улетел. Мы бегали смотреть, но самолета уже не было, остались только одни следы от колес на поле.

Немецкие самолеты разбрасывали листовки, и их находили. Одну такую листовку на поле нашел наш дядя Миша. Она была розовая, ее отнесли в сельский совет. Там было написано, что Красная Армия разбита, Москву взяли, бросайте штыки в землю и сдавайтесь. Сдаваться никто и не собирался, а наоборот началось наступление под Москвой и под Рязанью. Освободили Михайлов, Ряжск. И нас не стали эвакуировать. Все остались дома и по-прежнему работали для фронта.

Дома мы ждали писем с фронта. Почтальоном в то время была тетя Катя Жукова. Она всегда ходила за почтой в с. Кутуково и обратно мимо Карасевых, и мы бежали ей навстречу и говорили ей: «Тетя Катя, а нам письма есть?» Она всегда говорила: «Сегодня нет, пока пишут, и может, будет завтра». Я бежал домой и говорил бабушке, что нынче нам писем нет, и тетя Катя сказала, что будет завтра. И так каждый день мы ждали почтальона с письмами. А однажды нам почтальон принес письмо с фронта, и адрес был полевая почта.

Это было первое и последнее письмо от дяди Лени из под Ленинграда, в котором он писал, что был тяжелый бой, и пьяные немцы лезут на Ленинград, в этом бою я много их положил из пулемета, а в Ленинград мы их все равно не пустим и передавал привет всем родным и знакомым. И пропал без вести. Приходили соседи, и письмо снова читали, и плакали. К этому времени уже приходили похоронки, и мимо нашего дома проходили женщины в траурной одежде провожать душку убитого солдата. А по селу каждый день ходила почтальонка тетя Катя Жукова и разносила письма: кому хорошие, а кому казенные, как их называли.

Наконец, пришло письмо от Дедушки из Ленинграда, в котором он писал, что, наконец, получил письмо от Лени, он жив, здоров и воюет, защищая Ленинград. В письме он также писал, что получил от вас письмо, в котором вы пишете, что посылали еще посылку, но посылки пока я не получил. Хожу каждый день на почту, а там тоже говорят: нет. Все пути в Ленинград отрезаны. А вскоре еще пришло толстое письмо из Ленинграда, адрес был дедушкин — улица Герцена и номер дома, квартиры. В конверте было письмо и вырезка из газеты «Краснофлотец» и портрет дяди Васи в бескозырке с надписью «Краснознаменный Балтийский Флот». Бабушка, еще не читая письма, посмотрела на портрет и заплакала, и мы все заплакали, думали, что его убили. А потом прочитали и узнали, что он награжден медалью «За отвагу» за сбитый им первый немецкий самолет 22 июня в четыре часа утра, когда еще никто не знал, что началась война. А в газете было написано, что он не растерялся, открыл огонь и сбил самолет, тем самым он не дал немцам внезапно напасть на Балтийский флот. Командование флота благодарит родителей за воспитание храброго воина.

А на самом деле было так, как рассказал сам дядя Вася. В эту ночь он был на боевом дежурстве у зенитки, когда сообщили с поста наблюдения, что на Кронштадт идут три немецких самолета. Он зарядил зенитку и видит, что летят три самолета и невысоко. Он взял на прицел первый и стал вести его в прицеле, а когда он стал совсем близко, нажал на гашетку, первый снаряд — недолет, второй — перелет, а третий попал в самолет, и он загорелся и стал падать. Из него выпрыгнули два летчика и стали спускаться на парашютах прямо в воду. Тут открыли огонь и другие зенитки по другим самолетам, а они побросали бомбы в воду, развернулись и ушли в сторону моря. Бой был всего несколько минут. Но всех переполошил.

— Кто стрелял?

И он доложил: «Краснофлотец Карасёв». И его тут же арестовали и посадили на гауптвахту, и он, за то, что стрелял без приказа, сидел там до 12 часов дня, пока не объявили о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз. Его освободили, объявили благодарность и представили к награде, медали «За Отвагу».

Потом он еще сбил самолет, и его наградили второй медалью «За Отвагу». Вот как всё было на самом деле.

С приездом бабушки с дядей Мишей и тетей Тоней семья наша прибавилась, и стало нас семь человек. Дядя Миша и тетя Тоня стали работать в колхозе, но тетя Тоня еще училась в седьмом классе, потому что в Ленинград они больше не вернутся, и доучиваться она будет в Кутуковской неполной средней школе. Весной 1942 года мы посадили сад в Исадах и в Аргамакове. В Исадах я помогал бабушке держать яблони, а она засыпала и говорила мне: «Вот вырастешь, и сад вместе с тобой вырастет и будет плодоносить, будешь рвать яблоки!» «Если немцы придут и все уничтожат?» — спрашивал я. «Нет. Немцы теперь больше к нам не придут. Наша армия теперь будет их гнать до самого Берлина, как в ту войну, когда их бил наш дедушка».

— Немцы плохие вояки,- говорил дедушка.

— Когда мы шли в штыковую атаку, они бросали оружие и сдавались в плен. Вот и наш Леня бьет немцев из пулемета, и Вася сбивает их самолеты, может, и твой отец где-нибудь воюет в партизанах, поэтому и писем писать им некогда, а может, письма где-нибудь лежат и некому их отнести на почту.

— Ба, — говорил я, – если некому их носить, погрузили бы мешок с письмами на самолет и бросили бы нам, а мы их тут и разнесли бы всем.

— Нет сейчас у нас лишних самолетов. Самолеты тоже воюют с фашистами.

Однажды летом объявили тревогу. Мы все вышли из дома на огород. Там у нас был окоп, и мы в него опускались, а бабушка ложилась около окопа и смотрела в небо. Мы ее звали в окоп, а она говорила:

— Я буду смотреть за бомбами, куда они будут падать.

Она вытягивалась, клала руки на грудь и закрывала глаза, притворяясь мертвой, и из ее глаз текли слезы. Я ее спрашиваю:

—Ба, ты чего плачешь?

 — Это я вспоминаю наших мужиков, которые на фронте, может, они теперь тоже лежат в окопах или идут в атаку, а может, они раненые лежат, и некому их подобрать.

Потом объявляли отбой тревоги. Мы вылезали из окопа и занимались своими делами. Все взрослые наши в это время работали в ноле, а мы с бабушкой дома. Бабушка кормила нас троих и «убирала» скотину. Надо идти на Болото и поить теленка — это она мне поручала, так как я был самым старшим. Она готовила в ведро пойло — это молоко, тепленькая водица, корочки хлеба, картошка вареная, все это намешивала, и я нес на болото, поил его. Иногда носил подкормку гусям, если они ходили близко. Летом гуси обычно паслись на старой реке, в лугах, и мы только присматривали за ними. В то время в Исадах было много гусей. А на низу у нас были гуси почти в каждом доме, и почти в каждом доме были дети в возрасте от одного до семи, до пятнадцати -шестнадцати лет, мальчики и девочки. Одних нас по фамилии Карасевы было семь человек, а еще Луканцовы, Ерховы, Коротаевы, Сеньковы — еще семь человек. Таким образом, нас набиралась целая футбольная команда. Мы не сидели дома ни зимой, ни, тем более, летом. Мы или играли в какие-нибудь игры: лаптой, в городки, в чижик, клепом, в войну, а вечерами гоняли в футбол на Болоте. Настоящего футбольного мяча у нас не было, а делали сами. В старую покрышку футбола (футбольного мяча) набивали разного тряпья и гоняли от ворот до ворот. Ворот на поле тоже не было. Клали две кепки или рубахи. Вратарями были все по очереди потому, что каждому хотелось побегать. Или шли в луга, на реку, на Дегтянку, ловили рыбу бреднем, удочками, мутили в озерах. Все умели хорошо плавать и нырять. Реку переплывали в любом месте, перенося в руке одежду, а если потребовалось бы, перенесли бы и оружие. Одним словом река была для нас «наша стихия». Мы не пропускали ни одного парохода, чтобы поплавать по волнам или подплыть на лодке к барже, схватиться за цепь последней баржи, которая обычно волочилась по дну, и прокатиться до поворота. Или шли на пристань, садились на шедший «на низ» пассажирский пароход. Потом мы ныряли с него напротив нашего парома, и, довольные этим, плыли до берега. Иногда устраивали набеги на колхозный огуречник, который был около Шарка (затона реки). С одного конца загоняли гусей на поле и кричали сторожу:

— Дед, гуси!

А с другого конца ползком лезли в огород и рвали огурцы, потом с ними ныряли в воду и переплывали на другой берег и все это поедали. На других местах росли помидоры и турнепс, мы и туда делали набеги. И так все лето на подножном корме.

Домой приходили поздно вечером. Иногда целый день голодные, а на завтра что-нибудь другое придумывали.

Заканчивалось лето, и наступала уборочная страда. Весь народ, от стара до мала, от зари и до зари трудился и на колхозных полях, и на своих огородах. Техники никакой почти не было. Все работы выполнялись вручную. Зерновые жали серпами, молотили цепами, веяли лопатами, т.е. отбивали зерно от половы. Скирдовали солому, возили мешки в склад. И все это делали женщины, да ребята от 12-13 до 16-17 лет. Все мужское население было на фронте. Дома были только старики, и тех было на бригаду 3-4 человека, но они тоже работали по мере возможности.

В наших колхозах, как в Исадах, так и в Аргамакове, выращивали лук, морковь, лук-чернушку. А это очень трудоемкие культуры. Каждую луковицу и морковку надо несколько раз потрогать руками прежде, чем выйдет товарный вид продукции. Потом все это везли на государственные склады, засыпали на семена в овощехранилища, овины и другие склады.

В зимнее время каждому дому давали задание заготовить для фронта сухой картошки, лука, моркови. Привозили из колхоза картошку, лук, морковь. Все это чистили, мыли, сушили и сдавали на приемный пункт. Платили за это трудодни. На трудодни давали всего понемногу, что выращивалось в колхозе. Этим и жили, да своим хозяйством, если у кого оно было. А у кого «ни кола, ни двора» не было, тот ходил побираться по миру.

Наша семья тоже выполняла задание для фронта. Кроме этого бабушка, мама и тетя Тоня вязали для фронта носки, перчатки, выращивали дома табак. Все это собиралось в посылку на фронт солдатам, в госпитали для раненых.

Было такое стихотворение: 

Бабушке Варварушке

Я связала варежки.

Думала — подумала,

Ей дарить раздумала.

Отошлю на фронт бойцу,

Вдруг достанутся отцу.

Будет рад и он, и я

И Варварушка моя. 

По-прежнему ждали писем с фронта. Ленинград уже был окружен, и никаких известий пока не было. Потом в сводках информбюро передавали, что под Ленинградом идут тяжелые бои. Когда наладили дорогу по льду Ладожского озера, стали приходить письма. Одно письмо от дедушки, в котором он писал так:

«Добрый день или вечер. Здравствуйте моя дорогая женушка Параша с детками Мишей, Тоней, а также Нюша со своими детками, и Наташа со своими детками. Всем вам я низко кланяюсь и желаю здоровья.

Немного о себе. Пока жив, но очень ослаб. Есть больше нечего, потерял хлебные карточки, может, где выронил, а может, вытащили. Хлеба мне больше не дали. Ходил на почту, узнать насчет писем и посылки. Ничего не было. Ходил на реку за водой и видел дохлую кошку. Хотел поднять, но постеснялся. Не ел уже несколько дней, пью только одну воду. Всю ночь не спал и думал только об этой кошке. Решил, пойду утром и возьму. Сварю хоть суп с мясом и поем. Утром пошел на то место, а кошки там не оказалось, кто-то взял. Расстроился, вернулся домой, еле дошел, ноги совсем не держат. Немного отдохну и напишу письмо, и отнесу на почту. Пока до свидания. Передавайте привет Целикиным, Бурмистровым, Луканцовым, всем знакомым. Остаюсь ваш муж и отец Иван Карпович».

Это было последнее его письмо. Когда мы его получили, дедушки уже не было в живых. Он умер зимой 1942 года.

А вскоре из Ленинграда пришло письмо от знакомых. Принес ее нам дядя Леня Целикин, который в это время был в отпуске после ранения. Пришел он как раз в обед. Мы все сидели за столом и обедали. Бабушка говорит ему: «Садись с нами обедать». Он отказался и говорит: «Я принес вам известие, и как пообедаете, я вам скажу». Все сразу насторожились в предчувствии чего-то. Бабушка ему говорит: «Если какое известие, то говори сразу и не тяни». Тогда он вытаскивает письмо от знакомых, которые жили тоже в Ленинграде в то время. В письме писали, что Карасёв Иван Карпович умер, они его завернули в одеяло и отвезли на санках на сборный пункт, куда собирают всех умерших и потом где-то хоронят. Как потом мы узнали, это было Пискаревское кладбище Ленинграда.

Наш обед на этом закончился и начался плач. А потом на следующий день поминки и проводы «душки» на кладбище. Так погиб наш дедушка. Он защищал Ленинград от немцев, сначала в первую мировую войну и теперь в Великую Отечественную.

От дяди Лени писем больше не было. Он пропал без вести, защищая Ленинград. А немцев в Ленинград не пустили. Писем не было от отца, он тоже пропал без вести, а мы все равно ждали и надеялись на чудо. Наконец немцев разбили под Ленинградом, и с городом восстановилось сообщение. Потом пришло письмо от дяди Васи из Кронштадта, в котором он писал, что находится на старом месте, и по-прежнему они бьют немцев. Его наградили еще медалью «За Отвагу». Мы, конечно, были рады за него.

А весной по ледовой дороге из Ленинграда эвакуировались наши родственники Карасевы и Калюкины. Наш дядя Миша ездил за ними на станцию Мосолово на лошади и привез их в Исады. Здесь у них были свои дома, где они стали жить, а потом и работать в колхозе до окончания войны. Когда их привезли к нам, они были очень худые и бледные, только кожа да кости, прямо, как скелеты. Их несли на руках: от слабости они не могли стоять на ногах. Им наварили, напекли, нажарили всего, а это после такого голода сразу есть было очень вредно. И тетя Наталья вскоре умерла, не выдержал ее организм, да и старенькая она была. Остальные выжили, а вскоре и поправились, стали нормальными людьми.

 

Война. 1943 – 1944. 

После эвакуации из Ленинграда семья Карасевых поселилась пока у нас. Дом их пока был занят эвакуированными детдомовцами из Смоленска. Теперь наша семья прибавилась еще на четыре человека. Итого нас стало одиннадцать человек. Всем хватило места в нашем маленьком деревянном доме, который стоял самым крайним к Болоту, около речки.

Весной, в половодье, вода заходила к нам прямо во двор и затопляла свиной хлев. Мы поросенка перегоняли в гусиный, а гусей в свиной, они там и плавали. По речке вода подходила к самому мостику. По речке росли вётлы, за них были причалены рыбацкие лодки, а некоторые были привязаны за крыльцо. Весла от лодок стояли тоже у нас во дворе. И мы могли всем этим хозяйством пользоваться. Рыбаки разрешали нам покататься на лодках. Мы эту возможность использовали и катались сколько душе угодно.

А так как пик разлива приходился на Пасхальные дни, то вся молодежь каталась на лодках с песнями и гармошками, веселилась до позднего вечера. А мы, вся низовская ребятня, катались вместе с ними с утра и до вечера, промокшие до нитки, но счастливые и уставшие залезали на родимую и всегда горячую печку и спали без задних ног до следующего утра. И так каждый день, пока вода не уйдет в берега.

Как только появлялись на лугах гривы, прилетали перелетные птицы: утки, кулики, чибисы, чайки, бекасы. Все они начинали гнездиться, откладывать яйца. И все наши помыслы и устремления были туда, в луга. Мы брали любую лодку, а чаще всего она была без вёсел, но нас это не останавливало. Достаточно было одной железной лопаты для рулевого, а остальные вооружались чем попало: колом, дощечкой или просто садились по бортам лодки, засучали выше колен штаны, и гребли ногами и руками. А если был попутный ветер, то кто-нибудь становился на середину лодки, распахивал одежду, расставлял руки и стоял, как парус. Так мы переправлялись еще через полноводную и быструю реку. Вытаскивали лодку на берег и шли в луга искать яйца. А там перебирались с гривы на гриву, иногда вброд, иногда вплавь, не взирая на холодную воду. И так несколько дней подряд, пока не замутнеют уже насиженные яйца. А как это проверить мы знали, потому что у нас у всех были гуси и куры. Это сделать очень просто. Берешь одно яйцо и опускаешь его в воду, если тонет, чистое, если выплывает, значит мутное, то есть уже насиженное и их не брали, и оставляли всё гнездо. Уходили с утра и до позднего вечера. Питались в основном сырыми яйцами, кугой, и если был щавель или сковорода (дикий чеснок). А еще источником нашего питания было солнце, воздух и вода. Тут тебе весь набор витаминов А, В, Р, Д, не говоря уже о С. Одним словом, вся таблица Менделеева.

Так мы постепенно закалялись, бегая босиком с ранней весны и до поздней осени. Обувь надевали только тогда, когда шли в школу, а приходя из школы, опять разувались потому, что в обуви было неудобно бегать и играть в футбол или в лапту. Босиком было намного удобнее, несмотря на то, что в ноги лезли всякие колючки, стеклянки. Иногда пчела ужалит, вытащишь жало или колючки, попрыгаешь и снова помчишься догонять друзей.

Война была в самом разгаре. Немцы опять пошли в наступление. Снова у нас тревожные дни и ночи. Самолеты над нами кружились целыми днями. Шли бои под Курском и Орлом.

Я уже пошел в школу, в 1 класс. Бабушка сшила мне из холстины белую сумку с бечевкой через плечо. Тетя Тоня отдала мне свою чернильницу в сетчатой сумочке, которую я привязывал тоже к сумке, и отдала мне свою ручку с пером «лягушка» и карандаш, да несколько недописанных тетрадей, чтобы писать крючки и палочки пока, на первое время. В школе нам дали по букварю и книгу по арифметике. А десять палочек я сам нарезал из прутиков. Вот и весь школьный набор.

Тетрадей было очень мало. Давали только для классных работ и по чистописанию. Для домашних работ использовали все виды бумаги, а у меня это были старые обои. Я сшивал несколько листов и делал в виде тетради. Потом разлиновывал в косую или в клеточку. Чернил тоже не было. Хорошо, если был химический карандаш. Настрогаешь стерженек и разведешь теплой водичкой. Это были самые лучшие фиолетовые чернила. Красные чернила делали из свекольного сока, а черные из печной сажи, которая тоже разводили водой. Только когда пишешь, то эти чернила расплываются, и строчка начинает сливаться. Промокашек тоже не было. Вместо промокашек использовали речной песок, или промокали побеленную мелом стенку в классе. В классе решали примеры на грифельных досках, потом все стирали и начинали по-новому. Грифельная доска — специальная темного цвета пластина, на которой писали серым грифельным карандашом из мягкого камня наподобие мела.

А вместо мела использовали мягкий известковый камень. Недостаток один, он плохо писал на доске. С последних парт было плохо видно.

Для освещения использовали подвесные керосиновые лампы, но их применяли в особых случаях, потому что не хватало керосина. Поэтому чаще вечерами зажигали только коптюшки, типа церковной лампады. Другой раз вечером готовишь уроки, а рядом стоит коптюшка, чуть посильней дохнул или быстро перевернул страницу — и от движения воздуха она погаснет. Спички тоже были на вес золота, и не всегда и не у всех они были. Часто шли соседи и просили огоньку. Если топится печка, то из нее брали уголь и несли или в сковороде, или в утюге. Он тоже гладил и грелся от угля. А если и утюга в доме не было, то белье после стирки гладили на скалке рубелём. Очень трудно было с топливом. Торфболото и лес от нас далеко, за рекой. Привезенные торф и дрова были сырые. Торф к тому же был мерзлый (за лето не успевал высохнуть), поэтому плохо горел. Только сипел и дымил, а жару не было. Население топилось, чем попало. За войну вырубили все небольшие насаждения но полям и оврагам. Около церкви вырубили четыре ряда елок, которые росли вдоль дороги. Уничтожили также растущие вокруг барского сада вековые дубы. Мы пробовали их обхватить вдвоем, держась за руки, но для многих деревьев это было сделать нельзя. Там же росли огромные липы, вязы, серебристый тополь. И все это было вырублено. А как там было красиво! На деревьях имелись грачиные гнезда. Туда весной с друзьями мы лазали за грачиными яйцами.

С топливом население жило в основном за счет Дегтянки и острова, где рубили хворост и всякий кустарник. Это и заросли терна, и шиповника. Кстати, зола из-под шиповника шла в основном для варки щёлока. Зола после сжигания шиповника засыпалась в чугун и заливалась водой, потом ставили в печку и доводили до кипения. Чугун стоял в печке целый день. Затем этой водой мыли голову, стирали белье. Вода была мягкая и скользкая, как мыло. Отъедала всю грязь и убивала вшей.

Как только река замерзала, то начиналась горячая пора по заготовке дров. Сено тоже было за рекой. Возили, в основном, на салазках и целыми семьями, женщины, девчата и ребята. Мы для себя тоже так заготавливали топливо. Кроме хвороста мы летом из навоза делали торф. Формочку для кирпича забивали перепревшим навозом и уплотняли специальной деревянной колотушкой. Затем выбивали из формы и клеточками складывали на солнце, несколько раз переворачивали, чтобы лучше просох. И готовый торф складывали во дворе.

Еще летом ходили в луга, на пастбище, где собирали сухой кизяк, которым потом топились. Горел он очень хорошо, и жару от него много, правда, дымком в доме попахивало, но было тепло.

Лошадей из колхозов почти всех взяли на фронт, остались одни клячи. А надо пахать, сеять и возить грузы. Начали зимой обучать бычков. Запрягали их в сани. Сначала их водили за аркан, чтобы они немного привыкли к упряжке. Ведь раньше в нашей местности такового вида транспорта и тягловой силы не было. Приспособили лошадиные хомуты, сняв с них хомутину. Клешни с войлочной обшивкой легко одевали на шею быка. Остальная сбруя была лошадиная, переделали только седёлки. Их сделали пошире, по бычиной холке. Шлея регулировалась по быку с помощью упряжек и ремней. Правда транспорт был тихоходный и упрямый, не то, что лошадь. На иного быка было, где сядешь, там и слезешь. Ляжет и ни с места, хоть ты его убей. Сколько же с ними пришлось помучиться и пролить слез.

Зимой 1943 года взяли в армию нашего дядю Мишу 1926 года рождения. Теперь, семья-то большая, да два человека всего мужиков — брат мой, да я. Брат Володя 1937 года рождения, и я -1935 года. Когда я пошел в первый класс, бабушка мне сказала: «Кончилось твое детство. Теперь все труды- заботы на тебя ложатся. Ты теперь старший из наших мужиков, и надо заниматься домашними делами. Заготавливать дрова, кормить и ухаживать за скотиной. Всех кормить, поить, караулить. А когда домашние дела поделаешь, вот тогда и гуляй!» Она говорила: «Кончил дело — гуляй смело!»

Теперь, когда приходил из школы и пообедал, бабушка мне говорила, что надо сделать. Сгонять на речку или к колодцу корову Буренку, напоить. Потом дать ей корм. Овец тоже надо было напоить и дать им корма. Накормить на ночь гусей. Слазить на потолок и набрать там мякины. Бабушка вынимала из печи чугун горячей воды и эту мякину запаривала и добавляла горячей картошки. И все это руками перемешивалось в тазике. Этим кормили зимой гусей. Им обязательно давали воды для питья. Во время еды они запивал водой. Чтобы им легче было глотать корм, у них всегда должна быть вода или свежий снег зимой.

В февральские оттепели гусей выгоняли на речку, где они купались. А гусаки пробовали свои силы и дрались с соседскими гусаками. Иногда мы их сами стравливали, чтобы посмотреть, чей возьмет. Всегда хотелось сделать так, чтобы наш гусак надрал чужого. А для этого надо было поймать чужого гусака и его немного подержать, чтобы наш гусак, как следует, его наколошматил. Тогда чужой гусак всегда будет бояться нашего гусака. Но это надо было сделать втихоря. За это нас тоже по головке не гладили. Бабушка нам запрещала стравливать гусаков потому, что он в это время теряет много сил и плохо будет «топтать» своих гусынь, а они мало будут выводить гусят. В марте, когда появлялись проталины, мы выгоняли гусей для нагула яиц. Они ходили по песчаным проталинам и собирали ракушки, песчинки, и все что им требовалось для организма. И в марте они начали откладывать яйца. Откладывали через день. На это уходило дней двадцать, а потом целый месяц высиживали. В начале мая выводили к свежей травке. Если было еще холодно, то гусята находились дома. В корм им шли порченные варенные вкрутую яйца, рассыпчатая каша, хлеб, размоченный в воде и, конечно, свежая зелень, которую приходилось искать вдоль изгороди на солнечных припеках. В затяжные холода бабушка давала для питья немного винца, разбавленного водой, чтобы они лучше согрелись и ели. Это был секрет бабушки. Поэтому наши гуси к осени приходили с минимальными потерями. И все старые гусятники удивлялись, почему у тетки Прасковьи Карасёвой всегда хорошие выводки?

С уходом в армию дяди Миши нам стало трудней управляться с хозяйством. Он, работая на лошади, всегда что-нибудь привозил для дома и сена, и соломы, и дров. И огород пахал. Теперь же приходилось добывать все самим. Главным управляющим у нас была бабушка, а мы подчиненные и исполнители.

Шли ожесточенные бои под Орлом, Курском. День и ночь над нами летали самолеты. Объявлялись тревоги. Нас выводили из школы в овраг, который был около школы, и мы разбегались, кто куда. Занятия срывались частенько. Наш первый класс разделили на два. И нас с Сеньковым Митей, с моим соседом, разделили по разным классам. Его учительницу звали Столярова Анна Ивановна. А меня стала учить Анисия Самсоновна, эвакуированная из Смоленска. В нашем классе было два класса первый и четвертый. На первых трех партах сидели мы, а на последних четвертый класс. Учительница сначала нас проверяет и дает нам задание, а потом спрашивает домашнее задание у четвертого класса. И мне всегда было интересно слушать, о чем говорят в четвертом классе. А у нас одна скука: 2+5, 7-2. «У Шуры — шары. Мама моет рамы. У лисы — нора, у Норы – лиса».

В четвертом классе уже рассказывают стихотворения. Некоторые я уже тоже знал. Когда наша тетя Тоня училась в седьмом классе, и ей задавали учить стихотворение, и она где-нибудь запиналась, то я ей подсказывал. Например, она учила стихотворение А. С. Пушкина «Полтава»: 

Горит восток зарею новой,

Уж на равнине по холмам

Грохочут пушки, дым багровый

Кругами всходит к небесам

На встречу утренним лучам.

Полки ряды свои сомкнули,

В кустах рассыпались стрелки.

Катятся ядра, свищут пули,

Нависли хладные штыки. 

Вот когда она доходила до строчки «полки ряды свои сомкнули» и запиналась. А в это время я ей подсказывал: «В стрелках рассыпались кусты». Тетя Тоня повторяла за мной, потом останавливалась: «Ой, не так», — и заглядывала в книгу, читая дальше. Она начинала снова и как только доходила до того места, я снова ей «подсказывал»: «В стрелках рассыпались кусты». Она опять повторяла за мной, а потом жаловалась бабушке: «Ма, чё меня Ванек сбивает?» А бабушка, стряпая у печки, всё это слушала и сказала мне: «Ваня, не сбивай её, она урок учит». А я ей отвечал: «Ба, я ей наоборот подсказываю. Она всегда забывает». Бабушка: «Я слышу, как ты подсказываешь. Ты нарочно её сбиваешь». Потом я получал подзатыльник и уже шепотом «подсказывал».

Вот и тут в классе я писал одно, а слушал другое. Сидел в первом классе, а учился в четвертом. А там сидели ученики на четыре-пять лет старше меня.

На переменах мы носились, как угорелые, играли в чехарду. Прыгали, шумели. Девочки играли в «пристеночку» мячиком, то лобиком, то носиком, то коленочкой. А мы отнимем у них мячик и давай гонять им в футбол.

Наши четвероклассники на переменах всегда пели песни. Девчата и ребята расположатся вокруг печки и поют. Запевалой всегда была Нинка Елисеева (Шалунова). Пелись русские народные песни. Например: 

Ой, вставала я ранёшенько,

Умывалась я белешенько.

Одевала чиривички на босу,

И гнала свою корову на росу.

Повстречала я медведя во лесу.

Ой, медведюшка — батюшка,

Ты не тронь мою коровушку,

Не губи мою головушку.

Я коровушку доить буду,

Малых детушек кормить буду.

 

Припев:

Ой, лю-ли калинка моя,

В саду ягода малинка моя. 

Это повторялось после каждого куплета с таким веселым задором, притопами ногой и прихлопами в ладоши. Было очень весело.

Или Нинка запевала «Думу»: 

Думу думали большую,

На колхозном на дворе,

Вот бы взять бы нам ребята,

В гости Сталина позвать,

Чтобы Сталину родном

Все богатства показать.

Показать и похвалиться

Гордостью нашей трудовой,

Приезжай, товарищ Сталин,

Приезжай отец родной.

Мы дадим тебе навстречу

Самых лучших лошадей…

Как хлеба в широком поле

Умываются росой,

Приезжай, товарищ Сталин,

Приезжай, отец родной. 

Прошло уже больше месяца, как взяли в армию дядю Мишу.

Ждали писем, но ни откуда пока не было. А однажды приносит почтальон тетя Катя Жукова нам письмо от дяди Миши. Все так обрадовались, торопились узнать, откуда, где он? Он писал, что везут их на Дальний Восток. А куда? Пока неизвестно. «Вообще, пока все нормально. Передавайте привет всем родным и знакомым». Бабушка говорила: «Слава Богу, что не на войну с немцами. Может быть, тоже будет служить на флоте как наши деды, прадеды и Вася». А через некоторое время приходит еще письмо с обратным адресом: г. Улан-Удэ. В письме он писал так:

«Добрый день или вечер! Здравствуйте, мама, сестра Нюша с детками Ваней, Володей, Нюрой, а также сестра Наташа с детками Ниной, Шурой, Зиной, Лидой и сестра Тоня! Шлю я вам свой пламенный привет и массу наилучших пожеланий в вашей повседневной жизни. В первых строках своего маленького письма сообщаю, что в настоящее время я жив и здоров, того и вам всем желаю. Доехали нормально. Только вот на одной из пересадок у меня отрезали вещмешок с харчами. Когда я поднимался в вагон, сзади было много народу, все толкались. А когда я влез в вагон, мешка уже не было. Но товарищи мои поделились, кто чем мог. Так вот и доехали до места. После приезда нас сводили в баню и выдали новое военное обмундирование. Но здесь мы долго не задержимся, нас повезут дальше, в Монголию.

Писем пока не пишите. Передавайте привет всем родным и знакомым. А пока до свидания. Ваш сын и брат Карасёв Михаил».

Вот такое было письмо, и я его хорошо запомнил, потому что приходили соседи узнать новости, и его читали снова и снова. С дядей Мишей там же был и наш сосед Карасёв Николай. Они были товарищами и пока были вместе. Мать Карасева Николая, тетя Александра (Ляксандра как ее звали всегда), подруга нашей бабушки с детства, почти каждый день приходила к нам погутарить, узнать или передать новости. Старшего ее сына Петю убили на фронте. С ней остались еще дочь Маня, подруга нашей тети Тони, и Вася, самый младший 1932 года рождения. Это мой друг и товарищ. Он в это время учился в четвертом классе, а я в первом. Он был моим заступником и никому не давал меня в обиду, да я и сам в то время был «не робкого десятка». Сдачи давал любому обидчику, а на сильного нас всегда было двое с братом Володей. Поэтому нас особо и никто и не трогал. А если нас не трогают, и мы никого не трогаем.

Вся наша компания Карасёвой улицы (по официальным данным, она называлась Красной улицей и тянулась от сельсовета до Аргамаково). Эта улица была и есть главной рекой, в нее впадают много других улиц-речек: Шатрище-Хохлова гора, Дёмина-Пронкина гора, Щаулина-Щёткина гора, Большая улица-Желтова гора. А к этим поселкам примыкали другие поселки, где проживали и нынче проживают: Сёмкины, Пронкины, Целикины, Туркины, Игонины, Игошины, Жуковы, Цепляевы, Угадчиковы, Луканцовы, Минаевы, Черняевы. И все они соседи, сватья, братья и знают друг друга до седьмого колена, как у нас говорят «от Гуркиной до Туркиной». Много и других фамилий, которые сочетаются с аргамаковскими, красноярскими. Это Сеньковы, Юлкины, Коротаевы, Малаховы, Самарины, Князевы, Кирюхины, Гуркины, Гавриковы, Свирьковы, Кузины, Сёмины, Лёбины и другие фамилии. В целом, это один церковный приход. Раньше было две церкви. Одна деревянная, которая называлась Моленная (староверская). Сломали ее уже после войны. Новая и старая веры — это как два берега одной реки. Они не мешали друг другу, а дополняли друг друга. Это дружные и работящие семьи. Которые все радости и невзгоды переживали вместе, особенно в годы Великой Отечественной войны. Все делалось и строилось сообща. Но каждый жил по-своему, по своим возможностям и способностям.

Так вот вся наша компания Карасёвой улицы собиралась всегда у Васи Карасёва (еще их называли Крыловы). Он был самым главным капитаном нашей команды.

Почти каждый день с утра или вечером мы собирались у него на крыльце решали, чем будем заниматься сегодня, в какие игры будем играть? Если надо сделать какие-то домашние дела и срочно, то помогали ему или кому- то из нас.

Игры были разные, короткие и длинные, где надо применять ловкость и хитрость, смекалку, физическую силу, силу воли, честность, играть по правилам данной игры. Если будешь нарушать правила, то тебя просто не будут принимать в команду, или в наказание будешь, как правило, водящим. Например, если играем в прятки или кулючки, по-нашему, будешь искать всех спрятавшихся. Если играем в чижик, будешь бегать за «чижиком» и подавать его игрокам. Если играем в футбол или в лапту, будешь бегать за мячом, вышедшим из игры за границу поля. Если играем в войну, то будешь «немцем», или тебя потащат в качестве «языка». А с врагами не церемонились, можно получить пинок или тумак. А это не всем нравилось. Но игра есть игра, кому-то и такую роль надо играть. И обычно перед игрой договаривались, кто будет кем, потом ролями менялись. И все было по правилам.

Если решали пойти в луга или посмотреть гусей в старую реку или в другие места, то договаривались, что будем брать с собой, какую снасть для рыбалки. Всегда было с собой увеличительное стекло для разжигания костра. Спичек дома не было. И потом они, как правило, в походе портятся от сырости. И качество их было не очень хорошее. «Сначала шипит, потом дымит, потом вонь, а потом огонь»,- говорили о таких спичках. А стекло от старых очков положил в кепку под подкладку, хоть вплавь, хоть вброд. Всегда готово при солнечной погоде. Появился лучик солнца, не зевай.

Но все эти игры проходили в летнее время, когда солнце нещадно палило с утра. 

Воздух был душен, горяч.

Птицы попрятались в тени дерев,

Клюв, приоткрыв, раздыхается грач.

К вечеру вдруг разразилась гроза,

Молнии всплески и грома раскат.

Уши заткнув и зажмурив глаза,

Вновь залезает под койку мой брат. 

Это было одно из первых моих стихотворений. Володя всегда боялся грозы. Но вот кончалось лето, и наступала трудная осень. Самая тяжелая пора — уборка урожая с полей. Это ручной адский труд. Весь народ, который еще мог работать от зари до зари, трудился на полях и личных огородах. На своих огородах работали только с утра пораньше и вечером. Все остальное время трудились в колхозе. Хлеб жали серпами, а молотили цепами. Были от МТС молотилки, которые стояли или на полевом стане, или на колхозных токах. Нас школьников тоже привлекали к работе. Мы собирали колоски после жатвы, копали картошку и выполняли другие работы.

В домашнем хозяйстве нам предстояла важная задача — это выгнать с лугов или старой реки гусей, где они паслись все лето.

Они за это время уже отвыкли от дома, и их было трудно снова приучать к дому. Поэтому всякий раз их проверяли и носили им подкормку. В качестве приманки использовали морковь для того, чтобы гуси вышли на берег, если они находились в воде. Рассыплешь на берегу морковку и зовешь их. Гуси выходят из воды, едят корм, а ты отсекаешь их от реки. Потом гонишь потихоньку ближе к дому.

Однажды хмурым осенним днем напротив нашего дома остановилась подвода. Бабушка вышла на крыльцо и стала спрашивать ездового, откуда он едет. Это был Цепляев Сергей, который ехал из леса, где трелевал его. Он вывозил спиленный лес из делянки и складывал в одном месте, и у него встала лошадь. Это значит, она с трудом идет с пустой телегой. Я слышал этот разговор и в уме сам себе представил: 

Шел дождь, и грязь была крутая,

По этой грязи чуть брела

Лошадка мокрая, худая.

Идет она издалека,

Ездовой лес на ней возил.

Теперь ей надо отдохнуть,

Набраться новых сил,

А завтра снова запрягут,

Быть может, в лёгонькие дрожки.

И так послушно бегать ей,

Пока не вытянутся ножки.

Потом и кожу с нее снимут,

Отрежут хвост и гриву.

А мясо свиньям отвезут,

И поминай кобылу:

Из кожи сделают сандалии,

Чтоб людям ног не замочить,

А хвост и грива щётки дали,

И гребень частый из копыт. 

Вот таким получилось мое первое стихотворение. Я тогда ничего не записывал, а просто запомнил наизусть. И помню до сих пор.

 

Война. 1944 г.

Всем доказать они сумели

Любовь и преданность свою. 

Когда я учил эти стихотворения, бабушка контролировала меня, чтобы я не читал, как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой. Первое стихотворение я запомнил быстро и читал, не заглядывая в текст. А во втором мне было кое-что не понятно. Например, в слове подросток я делал ударение на последнее «о». И я думал, что мальчик маленький и снаряды делает под свой рост. И потом лежит в засаде за пеньком. Я говорил: «Ба, тут неправильно написано, надо: лежит за садом, за пеньком». Сад я представлял и пенек тоже. За бывшим Барским садом было много спиленных дубов и лип, и пеньки там были такие, что можно за ними и спрятаться. Так что надо писать «за садом».

Бабушка мне говорит: «Нет, тут все правильно написано. Мальчик спрятался, чтобы его не увидели фашисты, и, может быть, считает их и потом сообщит нашим партизанам, и он лежит не где-то за садом, а в лесу, спрятавшись за пеньком. Тогда до меня стало доходить, что такое засада, в засаде. Стихотворение я выучил и потом рассказал наизусть, а не прочитал по шпаргалке. В клубе народу было битком набито, стояли и сидели на подоконниках. Моя учительница Лидия Тимофеевна пела песню «Виновата ли я», ей долго хлопали в ладоши, и она пела еще и еще раз.

По воскресеньям в клубе показывали кино. Фильмы в основном были немые, то есть все что там говорили было написано на ленте и киномеханик, вращая за ручку киноаппарата, читал текст сам. А если он не читал, а только крутил ручку киноаппарата, то в зале стоял гул: все читали и не успевали потому, что киномеханик быстро крутил. Народ возмущался, и заставляли его читать самого, а он не всегда соглашался, и тогда его просили крутить медленнее. А потом пошли звуковые фильмы. И первое звуковое кино я посмотрел «Свинарка и пастух». До этого фильм уже смотрели, но только немой. А это было какое-то чудо. Какие там пелись песни! Они сразу подхватывались зрителями и, по дороге из кино домой уже пелись на улице девчатами под гармошку. Особенно песня о Москве. И вообще, все кинофильмы были хорошие, много музыки и песен, и смотрели их по нескольку раз, и все равно их хотелось смотреть. Если это были фильмы о войне, то их смотрели со слезами на глазах. Я иногда оборачивался и смотрел на наших зрителей: кто смеялся до слез, если это было смешно, а кто плакал, утирая слезы, когда погибали наши солдаты. И каждый в ком-то узнавал или хотел узнать, что это был Он, наш отец или брат, или родственник. Ведь похоронки получали почти каждый день, а кто-то уже пришел с войны без руки или ноги, и таким были все рады, ведь пришел живой и еще работает.

Так пришли близкие родственники нашей бабушки: Луканцов Николай Иясонович, Черняев дядя Паша, которые вскоре женились. Дядя Паша на моей учительнице Лидии Тимофеевне, а Николай Иясонович на Любови Васильевне, тоже учительнице необыкновенной красоты. Она преподавала в других классах, но иногда заменяла нашу учительницу по русскому языку и еще но чтению. Был у нас такой урок по классному чтению «Родной речи». Особенно мне нравилось, когда она читала стихотворения. И вот одно из них, которое мне тогда запомнилось. Любовь Васильевна читала: 

Вот и солнце встает,

Из-за пашен блестит.

За морями ночлег свой покинуло.

На поля и луга,

На макушки ракит

Золотыми потоками хлынуло.

Едет пахарь с сохой,

Едет, песню поет.

По плечу молодцу всё тяжёлое.

Не боли ты, душа,

Отдохни от забот.

Здравствуй, утро, да солнце веселое. 

Когда она читала стихотворение, весь класс замирал и, казалось, не дышал, слышно было, как муха пролетала. А я представлял себе картину. Раннее утро, и встает солнце, лучи его освещают поля, луга, макушки кустов и деревьев. А вместо пахаря я представлял своего отца. На телеге у него лежит соха, как обычно, или плуг, и я сижу на телеге вместе с ним. Только вот песен он не пел, ехал молча и курил, погоняя лошадь.

Когда Любовь Васильевна заканчивала чтение, класс еще какое-то время сидел молча, и все еще представляли свои воспоминания, потом глубоко вздыхал, набирая грудью воздуха, и с шумом выдыхал, начинались движения, и было жалко, что стихотворение закончилось. Потом разбирали предложения этого стихотворение по частям речи, находили подлежащее, сказуемое, склоняли по падежам, объясняли постановку знаков препинания. Далее для меня уже было не все понятно. Зачем и что такое подлежащее и под чем оно лежит, чем его придавили или накрыли, одушевленное оно или неодушевленное, и где у него находится эта самая душа. И когда меня спрашивали, я не знал, что ответить. Меня сажала учительница и говорила: «Плохо». Я садился и думал: за что это мне «плохо» ставят, ведь я и так всё стихотворение запомнил и могу рассказать без всяких подлежащих и сказуемых. Я и так знаю, о чем говорится в этом стихотворении. Тут всё стихотворение из одних сказуемых состоит. Неужели не понятно, куда в такую рань едет пахарь? Ясно, на работу, если с сохой, то или подпахивать, или грядки нарезать, а если с плугом, то и дураку понятно, что воскресенье — праздник, с плугом он едет пахать. Пока я так думал, звенел звонок на перемену. А следующий звонок был уже на другой урок.

Особенно мне нравились уроки физкультуры и пения. На уроках физкультуры мы делали упражнения, играли в игры, чаще всего это была лапта. В лапту мы играли с ранней весны и до осени, когда была хорошая погода. Вся беда была только в том, что не было хороших мячей. Но мы выходили из положения тем, что находили старые автомобильные колеса, в которых вместо камеры была пористая каучуковая резина. Из нее мы и вырезали мячи. А так как они были не очень круглыми, то летали с обманом. Ты его ждешь там, куда он должен лететь, а он касается земли и летит совсем в другую сторону, к соседям в огород. А соседи ругаются, что лазим в огород и ломаем ограду или топчем землю.

Другое дело, когда урок пения. Чем громче поешь, тем лучше. Музыкального сопровождения все равно нет, ори, куда кривая выведет, кто в лес, а кто по дрова.

Песни пели веселые и грустные. Особенно часто пели про Сеньку рыжего: 

Сенька рыжий был на улице злодей.

Бил котят, утят и маленьких детей.

Огороды все обшаривал кругом.

Поздно вечером попался на одном.

Уж как били, колотили Семака!

Нос разбили и намяли все бока. 

А после этого он и по огородам не стал лазить, бросил курить и бить. Его приняли в пионеры, и он стал с ними ходить под барабанную дробь. Так пелось в этой песне. Эта песня была про наше детство, которое так быстро закончилось, а мы и не знали об этом.

Теперь мы были уже взрослые, и перешли в третий класс. Впереди у нас трудовая жизнь и тревожная молодость. Война близится к концу, наша армия громит фашистов на их территории.

 

Конец войны. 1945 г. 

Война уходила дальше на Запад и, отступая, фашисты уничтожали все, что можно было уничтожить. Из газет мы узнавали хорошие и плохие новости. Хорошие — это то, что освобождались города и села, а плохие — то, что там везде оставались зверства фашистов. Расстрелы мирного населения и сожженные дотла деревни.

Война войной, а в деревне тоже было, как на войне. Трудная осень. Суровая зима, тяжелая весна и знойное лето. И не смотря на всю эту тяжесть, каждый день выходили на работу и учебу. 

И, наконец, зима ушла,

Смеясь, ушли морозы.

Весна пришла

И распустила слезы.

Не плачь, родная, погоди,

Ведь у тебя все впереди.

Вернется солнце,

Защебечут птицы

И высохнут твои ресницы.

Развесишь тонкие узоры,

Расстелешь бархатный ковер,

Подымешь кверху ясны взоры

И позовешь гостей в шатер.

Осыплешь яркими цветами,

Напоишь ароматом трав,

И будешь петь ты соловьями

Всю ночь в садах, среди дубрав. 

Так я уговаривал весну, которая пришла, и зачастили весенние дожди, пасмурная погода, а хотелось яркого солнца и теплых дней. А тут, как всегда, прибавилось домашних хлопот с гусями. Все гуси сели на яйца, только одна молодая гусыня продолжала нестись: у нее уже было шесть яиц, но она не думала садиться и продолжала гулять. Тогда бабушка решила взять у нее все яйца и подложить по два яйца трем остальным, пока еще не поздно. А остальные, сколько она еще снесет, оставим ей, и пускай она выводит, хотя и чуть позже. Молодая гусыня продолжала гулять и снесла еще десять яиц. Это для гусей редкий случай. Обычно в среднем они несут 10-12 штук, но вывести могут меньше. Потом гусыня села и сидела, как все, нормально, только позже примерно на неделю.

Поэтому когда основная партия гусей с цыплятами паслись на лугу, отставшая гусыня еще сидела на гнезде. Но вот настало время выводить и ей. Вывела она только четыре цыпленочка остальные яйца оказались чистыми. Вот с этой гусыней и случилась трагедия. Когда она со своими цыплятами паслась на Болоте, так называли выгон у реки, ее подстрелили детдомовские ребята из самодельного пистолета. Попали ей прямо в голову и сразу насмерть. Цыплята остались сиротами. Они были еще очень маленькими, всего несколько дней от роду. Мы все очень горевали по гусыне, ведь она была молодая, это был только первый ее вывод. И нам с братом Володей пришлось заменить им мать. Мы носили их на болото и там целыми днями находились с ними. Щипали им травку, кормили и поили из рук. Нальешь в ладошку водички и дашь им попить. Цыплята быстро к нам привыкли и всегда бежали за нами, куда бы мы ни пошли, туда и они. Если мы шли купаться на реку — цыплята бегут за нами, отстают, пищат. Тогда мы брали их на руки и бежали к реке. Мы в воду — они за нами, мы из воды на песок — они тоже вылезали и садились рядом, довольные, что тоже накупались и попискивали на своем языке. Цыплята быстро подрастали и доставляли нам очень много хлопот. От них никуда нельзя было скрыться. Они шли за нами по пятам. Мы к соседям в огород — они туда же. Мы убегали, они не успевали, а из-за них мы «горели». Надо было их приучать ходить со своей партией гусей. Основная партия встретила их как чужаков: отгоняли и шипели, но постепенно они привыкли. Хотя держались все четверо немного в сторонке. Когда они окончательно привыкли, тогда мы их перегнали в луга, на старую реку. Мы часто их навещали, чтобы посчитать, все ли целы. Я брал с собой несколько морковок, резал их тонкими листочками и бросал всем гусям, а четверка подходила ко мне и я их кормил из рук, а когда морковка кончалась, я показывал им ладони и говорил, что больше нет. Тогда они своими клювами ласково пощипывали мне ладони, и что-то говорили на своем языке. Они здорово подросли, оперились. Один из них был желтый, а три серенькие и только один из них выделялся. Грудь и половина шейки были белые, на груди черная полоска, похожая на галстук. Головка серая с желтинкой на хохолке.

Осенью, когда убирали с полей хлеб, мы выгоняли гусей из лугов и пасли по жнивью, а вечером гнали на пруд ночевать. Там их было очень много со всего села — может тысяча. Ведь гуси в Исадах были почти в каждом доме. Рано утром бабушка будила нас с Володей, собирала харчи. Мы заходили за ребятами: Васей, Митей, Мишей, Васей и гнали гусей в поля. Они выстраивались в колонну и шагали, как солдаты, «в ногу». «Позднышки», как мы их называли, выровнялись, и их трудно было отличить от остальных. Выделялась «Белая Шейка», так мы ее стали называть. Она шла всегда как-то по-особому, с высоко поднятой головой, шея ее казалась тоньше, чем у остальных, и голос у нее был какой-то бархатный. По всем гусиным признакам это будет гусыня, и я говорил бабушке, что ее надо оставить на племя. Бабушке она тоже нравилась и когда настала пора формировать новую партию, Белую Шейку оставили. Поменяли старого на молодого гусака. Тоже стройного, высокого, голосистого. И он подружился с Белой Шейкой, она стала его любимкой. Они держались всегда рядом друг с другом, а когда сидели рядом, то прятали головы друг другу под крыло и о чем-то всегда разговаривали. На следующий год вся партия дала хороший приплод. На четыре гусыни было около четырех десятков цыплят. У Белой Шейки было более десяти цыплят. Она вывела всех, сколько снесла яиц. За лето потери были небольшие, два-три гуся, в основном таскали коршуны. Их тогда было очень много. Потери молодняка были до того, как они оперятся в настоящее перо.

В конце лета в лугах появились волки. Сначала они загрызли молодую лошадь Стригунка. Волков было несколько, и они загнали табун молодняка к высоким гривам около Поповой Ямы в лугах. И очевидно, они налетели на упавшую лошадь и загрызли ее. А через некоторое время пастухи принесли нам печальную весть. Наших гусей погрызли волки. Мы пошли с бабушкой в луга за гусями и увидели страшную картину. Недалеко от воды у Второго Затона, так называется место у старой реки, было много пуха и валялись загрызенные гуси. Некоторые были разорваны, а некоторые только закушены. Всего мы насчитали пятнадцать штук. Загрызли гусака и двух старых гусынь. Гуси, которые остались живы, разлетелись в разные стороны. Я ходил и собирал их. Всего я собрал шестнадцать штук. К моей радости осталась жива Белая Шейка и большинство ее гусят. Когда мы с бабушкой гнали домой, то я плакал, мне было жалко погибших гусей. Гуси сначала шли неохотно домой. Они постоянно разбегались, и я бегал за ними, собирая их в кучу. Очевидно, они были сильно напуганы и не хотели куда-то идти. Белая Шейка шла сзади, замыкая и защищая впереди идущих. Так с горем пополам мы с бабушкой пригнали их к парому, и здесь надо перегнать через реку. Мы на лодке вплавь перегнали их на наш берег и выгнали из воды. Потом пригнали к дому и с помощью подкормки загнали их во двор. Чтобы гуси привыкли к дому, мы их пасли на болоте, а на ночь загоняли во двор и кормили их морковкой. Они постепенно стали привыкать к дому и к вечеру сами приходили домой. А так как наш дом стоял у самой речки, мы запрудили им пруд и они здесь стали ночевать. И вот настала пора снова выгонять гусей в поле на жнивье. Мы опять всей нашей Карасёвой улицей гнали большое стадо гусей на жнивьё. Иногда с ночевкой, если они паслись на Тереховском поле, а там была хорошая речка Студенец. Мы и там запрудили пруд. В нашей гусиной партии вожаком стала Белая Шейка. Теперь она шла впереди, а остальные выстраивались за ней вы колонну. Вечером, когда гнали домой, она подавала голос, расправляла крылья, все остальные делали то же самое, тоже подавали голоса, как бы говорили, что к полету готовы и расправляли крылья, делали пробежку. Белая Шейка, взмахивая крыльями, поднималась вверх и все остальные тоже поднимались и они летели метров двести — триста. Потом опускались и так с каждым днем они поднимались выше и летели дальше. Однажды они поднялись, как обычно, но опускаться и не думали, а продолжали набирать высоту, поднялись немного выше домов, выстроились в цепочку и полетели в сторону наших домов, пролетели над Дёминой горой и летели дальше.

Сначала я испугался и думал, что они улетят в луга на старую реку, но они стали разворачиваться, сделали над нашим Болотом круг и стали опускаться на землю. Я бежал за ними, не чуя под собой ног. Когда я бежал мимо дома, то видел, что на крыльце стояла бабушка и смотрела на летящих гусей. Она спрашивает меня:

— Куда бежишь, где гуси?

А я показываю вверх и говорю:

— Они у меня поднялись и улетели.

Бабушка тоже была удивлена, и видя, что они садятся, говорит мне:

— Иди и собирай, а то они разлетятся далеко.

И я пошел собирать, правда, один гусь пролетел дальше всех и сел за Шарком, около реки. И они сами стали собираться на Болоте. Так было несколько раз. Утром они уже сами уходили в поле, а к вечеру прилетали домой. Мы кормили их морковкой. Встречали вечером и провожали утром. Однажды была ненастная погода. Шел дождь, и дул сильный ветер. Мы, наверное, понадеялись, что они придут сами, а они не пришли. Было поздно, и бабушка послала меня с Володей искать их. Мы прошли по тому маршруту, где гуси обычно ходили домой. Их нигде не было. Я подумал, что они ушли с другими гусями на Целикин пруд. Ночь они не ночевали дома. С утра пошли на пруд, их там не было, ходили в луга, за реку, но далеко не пошли потому, что побоялись волков. Гуси снова не пришли домой ночевать. Гуси пропали. А на третий или четвертый день прилетела одна Белая Шейка. Я обрадовался, побежал сказать бабушке. Я думал, что где-нибудь и остальные поблизости. Искал до вечера, но напрасно. Больше ни один гусь не пришёл домой. Так из всей партии осталась одна Белая Шейка. Бабушка говорила — надо ее зарезать. А мне было ее очень жалко, и я уговорил бабушку оставить ее в живых. Бабушка сказала, что гусей больше держать не будем потому, что кормить их будет нечем. Год был неурожайным и засушливым, и бабушка обменяла Белую Шейку на другого гуся у соседей. Вот с тех пор гусей у нас не стало, но не только у нас, их не стало у многих. Белая Шейка жила у соседей еще несколько лет и приносила всегда хороший приплод.

Потом, через несколько лет, мы узнали, кто и как угнал наших гусей.

Это был наш односельчанин, МК. У него тоже была небольшая партия гусей, и вот в тот самый день, когда мы не встретили их, он гнал своих гусей и пристроил их к нашим. Наши гуси с Полевого Посёлка обычно поворачивали направо на Щаулину Улицу, ему надо своих повернуть в этом месте налево, на Пронкину Улицу (Гору). Когда наши гуси стали отделяться и поворачивать направо, он им не дал повернуть, а повернул налево, со своими, и дальше погнал как своих. Наши гуси всю дорогу хотели отделиться, потому что знали: идут не туда, куда им нужно, а МК не давал им отделяться и так загнал их к себе во двор. А утром своих гусей выпустил, а наших оставил дома, а потом решил их порезать. И вот когда очередь дошла до Белой Шейки, она вырвалась у него из рук, поднялась в воздух и улетела к нашему дому. Этим самым она сообщила нам печальную весть о гибели своей стаи. Прошло много лет, и когда я вижу гусей, я всегда вспоминаю Белую Шейку и свои детские годы, гусиные, куриные, утиные, ягнячьи и поросячьи приключения.

МК — это был вор и террорист наших сел. Его не взяли на войну, потому что он всегда убегал и прятался, когда за ним приходили. Притворялся сумасшедшим и угрожал кинжалом, который у него был. По ночам он лазил в селе Исады и деревне Аргамаково по амбарам, воровал разное добро, одежду, обувь. Забирался в колхозные склады и воровал хлеб. А к людям он забирался так: вечером заходил в намеченный дом, когда еще на ночь не были закрыты двери, прятался где-нибудь в коридоре, а когда на ночь закрывались двери изнутри, он ждал, когда все уснут и свободно проникал в амбары через внутреннюю дверь и набивал мешки, сколько мог унести и прятал их где-нибудь. Одно такое захоронение нашли весной после таяния снега, и люди узнали в этих мешках свои вещи. Потом один человек узнал на нём свои ботинки. Так его разоблачили. Потом судили и дали ему 25 лет тюрьмы, а он несколько лет отсидел и убежал, прятался дома. Потом его снова ловили и клали в психбольницу. Он снова прибегал. А летом, когда ходили пароходы, он промышлял на баржах. Причаливал к барже, кинжал в зубы, и разгонял шкиперов, потом брал и скидывал в воду все, что ему было нужно: лес, тес, дрова, соль и потом продавал населению. Построил из ворованного леса себе дом. Потом его снова сажали, и снова он возвращался. Так пока не умер.

МК был женат. Жена его была красавица, у них был сын, тоже симпатяга, все девки за ним бегали. Взяли его в армию, служил на флоте подводником на атомной подводной лодке. Вернулся домой, женился, стал пить водку и однажды в пьяном или каком виде, ночью пришел домой, сел на крыльцо. И утром он сидел мертвым на крыльце — умер от сердечного приступа. Вот такая история семьи МК.

Бог шельму метит и наказывает — говорят в народе.

Узнали мы о пропаже наших гусей от самого МК. А было так: уже после войны, в пятидесятых годах у нашего дяди Васи пропал велосипед прямо из дома, с крыльца. Потом через некоторое время дядя Вася шел мимо магазина и увидел: стоит велосипед, он узнал свой велосипед. Зашел в магазин, а там МК выпивает. Дядя Вася взял его за грудки и потряс как следует. И он признался, купил еще бутылку водки, угостил дядю Васю и просил у него прощения, потом еще взял одну и все ему рассказал, как он взял велосипед. Шел мимо и видит: стоит велосипед. Взял, сел и поехал домой. Собирался его отдать, и теперь вот такой случай представился. И еще покаялся, что у нашей бабушки угнал гусей и рассказал, как он это сделал… А заодно покаялся и в других своих грехах. Наверно совесть заела. Дядя Вася не бил его, а только как следует встряхнул. Он вообще никого не трогал, его на селе все уважали, как и нашу бабушку и всю семью, потому что они были очень добрые, отзывчивые на чужое горе, могли помочь человеку словом и делом.

Бабушка всегда нам говорила: «Никогда не берите чужого и других отговорите, чтобы не брали потому, что за это Бог накажет, и своего больше потеряете. Если что-нибудь найдете чужое, то отдайте эту вещь тому, кто ее потерял. Этим вы сделаете добро человеку, и Бог вас наградит чем-нибудь хорошим и даст вам здоровья».

Война подходила к концу. С фронта приходили письма, в которых солдаты писали о сильных боях на подступах к Берлину. Некоторые писали, что уже вошли в Берлин и бои идут в самом центре Берлина и что: «Идем в бой, если останусь жив, то напишу».

Кто-то писал, что ранен и находится в госпитале. Все эти вести по селу разносились быстро, как только пройдет почтальонша тетя Катя Жукова. Поэтому переживали всем селом за каждого солдата. Ведь из каждого дома были на фронте, а у некоторых по несколько человек, по три-четыре, как у нас. Ждали писем от без вести пропавших, которые вдруг объявлялись по мере наступления нашей армии. Некоторые находились в госпиталях, а некоторые были в партизанских отрядах, и писем оттуда не приходило. Поэтому все надеялись на чудо, а вдруг и вправду повезет.

А чудеса уже начали случаться. По селу пошли слухи, что «возновляются» иконы. И люди стали ходить к тем, у кого «возновились». Это было какое-то знамение. И, наконец, объявили долгожданную Победу. Был месяц май. В колхозе это горячая пора — посевная. Всё шло своим чередом. Взрослые работали в поле, а мы еще учились в школе. Какой это был день недели, будничный или воскресный, не знаю, но народ ликовал и плакал.

А вскоре стали возвращаться с фронта солдаты. Сначала это были раненые и калеки, кто без руки, кто без ноги. И таким все были рады, хоть вернулись живыми. Так без одной руки вернулись бабушкины родственники Черняев Дядя Паша и Луканцов Николай Иясонович, которые потом женились на учительницах и стали тоже преподавать в школе.

Луканцов Николай Иясонович, когда началась война, был направлен военкоматом в Рязань для обучения в пехотно-артиллерийском (пехотное) училище. Так как фашисты приближались к Москве, вместо четырех месяцев он проучился два и был направлен минометчиком на Калининский фронт. В декабре 1942 года в одном из боев ему оторвало кисть правой руки. Из-за того, что медицинская помощь ему не была оказано сразу после ранения, у него началась гангрена. Руку ампутировали. До весны 1943 года находился на лечении в городе Горьком, затем вернулся в родное село. Осенью начал работать военруком в Кутуковской школе. В 1954 году был переведен в Исадскую школу директором и заочно получил педагогическое образование. Возглавлял ученическую производственную бригаду. Под его руководством она достигла больших успехов, была делегирована на ВДНХ. Вместе с учениками Исадской средней школы Николай Иясонович посадил яблоневый сад на пришкольном участке.

В 1944 году пришел с войны раненый в руку наш сосед. Карасев Николай Иванович. Он стал работать в бригаде ездовым. Потом стали возвращаться и все остальные, кому положено в первую или во вторую очередь. Возвращались с орденами и медалями на груди. А мы, мелюзга, как вездесущие, бегали посмотреть хоть одним глазком на блестящие ордена и медали, на ремни с портупеями, на скрипящие сапоги хромовые, на фуражки с блестящими козырьками и кокардами, на эмблемы на погонах и гадали, какие это войска. В особом почете были танкисты, летчики, артиллеристы. Ну а самыми уважаемыми для нас были моряки в тельняшках и бескозырках с гвардейскими лентами с якорями, в брюках клеш, на ремне пряжка с якорем. И вообще, они отличались ото всех других солдат. И формой, и ростом, и шиком, с каким они носили эту форму, тем, как плясали чечетку в клубе.

Вечерами в клубе было полно народу. Все были нарядные, как на большой праздник. Встречались бывшие друзья, товарищи, обнимались, целовались, пели песни и плясали с частушками. Моряки плясали «Яблочко» и пели «Раскинулось море широко». Танкисты пели «Три танкиста», артиллеристы пели «Артиллеристы, Сталин дал приказ», а пехотинцы «Темную ночь», партизаны — «Шумел сурово брянский лес», шофера пели «Эх, путь-дорожка, фронтовая, не страшна нам бомбежка любая…» Возвращавшиеся из Германии привозили трофейные патефоны, крутили вечерами пластинки разные: немецкие — Розе Мунда, наши, где пела Лидия Русланова, Клавдия Шульженко, Леонид Утесов, Георгий Виноградов — «Утомленное солнце». Танцевали под «Рио-Риту», под «Брызги шампанского». Вечером веселились до упаду, а днем работали до седьмого пота или наоборот — все равно было весело.

Солдаты возвращались домой разными путями. Кто-то шел с поезда со станции Шелухово пешком, на попутном транспорте, а это был в основном гужевой: на лошадях, на быках. А некоторые шли с Ясакова до Спасска, а потом на пароходе до нашей пристани «Киструс». На пристани в те времена всегда был провожающий и встречающий народ. Там шла мелкая торговля. Приходили бабушки и торговали фруктами, ягодами, овощами. Были и блины, молоко, творог, сметана. Все это покупалось пассажирами пароходов. Пароходы шли снизу и сверху по два и к пристани они подходили почти в одно время, часа в четыре дня. Иногда причаливались сразу два: один с Москвы, другой с Горького и стояли 30 минут, иногда и больше, если был какой-нибудь груз. А мы, мелюзга, часто вертелись на пристани, ловили удочками рыбу с пристани, купались и ныряли с нее. А чтобы не идти пешком домой с пристани, мы садились на пароход, где-нибудь прятались, а потом напротив исадского парома ныряли с кормы, иногда прямо в одежде. Если нас прогоняли матросы, мы ныряли, а потом им показывали «нос» — это когда обе руки цеплялись друг за друга, большой палец одной руки ставился на кончик носа, а другая рука большим пальцем цеплялась за мизинчик и махала ладонью. Да еще мы высовывали языки, как бы дразня — ну, что, поймали? Это означало «оставить с носом».

Пароходы были разные, пассажирские — их называли казенными, везли раненых, пленных немцев, заключенных. Эти пароходы к пристани не приставали, а только давали гудки, иногда замедляли ход. С них иногда кричали, передавая привет от кого-то кому-то. Такие вести сразу разносились по селам Особенно если об этом человеке не было «ни слуху, ни духу», как у нас говорили.

Однажды такой слух дошел и до нашей семьи Карасёвых. Дело было уже к осени, и прошёл казённый пароход. Он шел мимо исадского парома, а там в это время несколько девочек полоскали белье. С парохода им кричали, что Карасёв Алексей Иванович жив, передайте привет Карасёву Ивану Карповичу. С парохода бросили бутылку и сказали, что там письмо, и все там написано. Девочки видели эту бутылку, но плыть за ней побоялись, так бутылка уплыла вниз по течению. А когда они шли с реки мимо нашего дома, то всё это передали. Только какой Алексей Иванович, наш или соседский? Оба Алексея Ивановича и оба считаются без вести пропавшими. Я очень жалел, что не был в это время на реке, а то бы обязательно сплавал и достал бы бутылку. Но мы в это время караулили гусей в поле. Этот слух взбудоражил нашу семью и соседей, тоже Карасёвых. Но почему-то все думали, что это их Алексей Иванович, потому что он пропал где-то под Москвой, а наш под Ленинградом, всё же разница большая. Бабушка делала запрос и в Ленинград, и в Министерство Обороны. Сначала был ответ: «В живых и мертвых не числится», значит, пропал без вести.

Ну, пропал, значит, считай погиб. Справили поминки и похоронили условно, как положено по ритуалу.

Прошло несколько лет, и вновь слух и более реальный. Летом 1956 года вдруг звонок из Спасска. Передают привет от Алексея Ивановича, — сына Карасева Ивана Карповича, звонят из Спасской больницы и говорят — встречайте. Все это передали из сельсовета нашей бабушке. И дядя Вася, не дожидаясь, пока запрягут лошадь, пешком побежал встречать брата в Спасск. Ездовой на лошади еле догнал его уже около старорязанских валов. Паром был на той стороне, и он не стал его ждать, переправился на лодке и встретил… Только это была женщина, которая знала его брата Алексея. Она назвалась сестрой его жены. Сказала, что он действительно жив. Работает на секретном военном заводе. У них сын. Сам он офицер, но ему нельзя ни писать, ни поехать куда-то. Они невыездные, и там таких много, есть и его земляки из Аргамакова. С одним он на фотографии, тоже без вести пропавший, но жил до войны в Москве. И точно, такой человек в Аргамакове был, это брат Филиппкина Н.А. И она рассказала историю с пароходом и письмом в бутылке, он думает, что письмо девчата поймали и передали, и вы всё знаете. Вечером собрались все наши родные, а точнее братья и сестры. Всю ночь проговорили, а потом эта женщина пароходом уехала на Горький. По секрету она моей маме сказала как самой старшей сестре Алексея, и чтобы она больше никому не говорила, а то ее будет искать КГБ, и тогда плохо будет Алексею. Что звать ее Валентина, она родом из города Кимры, и она его жена. Это она на фотографии с сыном Алексеем и его товарищем из Аргамакова, который тоже работает на этом заводе. Пока это строго в секрете. Об этом мне рассказала мама за четыре дня до смерти. А в это время я был в армии и тоже в секретной части и испытывал атомное оружие, которое, наверно, делал мой крестный дядя Леня. Вот такая история с без вести пропавшим. Жил он под другой фамилией, но нам не известно, какой. Бабушка еще раз писала в Министерство Обороны, и был ответ, что он жив и здоров. А где? Ничего не сказали. Потом еще делали запрос. Ответ пришел, что он умер. И больше никаких вестей не приходило ни от кого, и мы перестали искать. Надежда только на то, что кто-то еще есть из его семьи и их родственников, но мы не знаем их настоящей фамилии, и где их теперь искать. С тех пор прошло много времени, и всё изменилось и в стране, и в наших семьях. И все то, что тогда было тайной, теперь почти всё известно. Всё это будет только десять лет спустя, а пока мы об этом ничего не знали, и события шли своим чередом. Закончилась послевоенная посевная. В колхозах появлялись новые рабочие руки. Солдаты возвращались с войны и сразу включались в повседневную колхозную работу. Наступала сенокосная пора. Мама, как всегда, готовила косу, грабли и вилы. Коса у нее была «маломерка», рассчитанная на подростков, которые впервые начинали косить на сенокосе.

Я тоже очень хотел на сенокос. И она пообещала меня взять, когда будут метать стога и возить копны. Я расспрашивал, где шалаши нашей 6-ой бригады. И выходило так, что шалаши нашей бригады стояли четвертыми от начала луга, т.е. в самой середине. Однажды я пошел искать наши шалаши. Примерно я знал, где находятся аргамаковские луга, потому что мы ходили по всем лугам в поисках яиц весной и ловили рыбу по озерам летом.

Я нашел шалаши нашей бригады. У мамы тоже был свой шалаш. Все косцы в это время были на косьбе травы, а потом они пришли на обед. Аргамаковские меня еще не знали, чей я есть и спрашивали: «Мальчик, ты чей?». Я отвечал:

— Карасёв.

 — Это Нюшки Малаховой сын?

 — Да.

 — Ой, какой большой стал, — говорили они.

 — Ты будешь помогать матери?

 — Да, буду возить копны.

Была хорошая погода, и трава быстро подсыхала. И женщины в обед не косили, сгребали сено в валы, а к вечеру сгребали в копны. А утром их раскидывали для сушки. После обеда снова собирали в копны, если сено подсохло, начинали метать стога.

Мама на сенокосе косила, метала стога, подавала на стог сено, подкапнивала копны и выполняла прочие сенокосные работы.

 Так летом 1945 года я начал потихоньку привыкать к труду. В этот сенокос я возил копны. Сначала мне дали высокого быка, звали его Пилот. Бык был хороший, но упрямый, как бык, и тянул всегда не туда, куда мне было нужно, а куда сам хотел. Когда я подвозил копну к стогу, и ее отцепляли, он прижимался к стогу боком и тащил меня вокруг стога. Бык не обращал на меня никакого внимания: тянул я его за повод или нет.

Таким способом он избавлялся от оводов, комаров и прочих своих врагов.

Наверно, в это время я для него тоже был врагом, который заставлял его работать в такую жару. Мне тоже было несладко и тоже хотелось бросить его и залезть в шалаш. Но надо было возить копны. А к вечеру, когда и подвел его к очередной копне, и пока копну подвязывали, он, переступая через ужище, наступил мне на ногу и стоял, несмотря на то, что я его толкал плечом. А потом он снова переступил и сиял свою ногу с моей, разорвав при этом мой сандаль и ободрав до крови мне ступню так, что я не мог на нее наступить. Я, конечно, заплакал и сказал маме, что я на нём больше не буду возить копны. И на другой день мне дали корову, на которой до этого возила копны девочка постарше меня. Ее поставили на сгребание сена, а корову дали мне. Я сначала отказывался. Как это я, мальчик, буду возить копны на корове? Это для меня было позорно, но мама меня уговорила, и я согласился. И правда, корова Машка была послушной, но всё равно меня задела рогом, когда мотнула головой, чтобы отогнать мух. Я сам был виноват, что близко стоял. В следующий раз сообразил, что надо держаться чуть в сторонке и не стоять со стороны стога, когда подвозишь копну. Надо находиться с противоположной стороны. Это я понял потом, когда я был научен горьким опытом. Так я проработал весь сенокос, возя копны на разных быках и на корове Машке. Заработал пять трудодней, и на эти трудодни нам с мамой дополнительно начислили целый воз сена для нашей Буренки. Таким образом, это был первый мой вклад в семейный бюджет, не считая остальных домашних работ.

Наши села постепенно пополнялись мужским населением. Народ веселился, пел и плясал. Играли свадьбы по три дня, гуляли родные жениха и невесты. И вот, наконец, и на нашей улице праздник. Пришел на побывку наш дядя Вася из Кронштадта. «Молодой моряк, грудь его в медалях, ленты в якорях». Мы его ждали, не видели почти 10 лет, а я его смутно помнил. Мне только запомнились его значки на костюме и один на цепочке, на нем было написано «Ворошиловский Стрелок». И он тогда был не такой большой, как сейчас. Я ему сейчас только по пояс, а у него рост 1,87. И из одной штанины его брюк мне бы вышли целые штаны, думал я. У меня к нему было много вопросов. И самое главное, хотелось посмотреть, как он плавает, как плавают моряки. Ведь бабушка мне рассказывала, что ее отец тоже был моряком, и дедушка тоже моряк и плавал на парусных кораблях. Отец плыл до берега семь миль и был ранен, а это, как она говорила, как от нас до Киструса. На самом деле это 12,5 км. Вот что такое семь миль.

Наконец дядя Вася согласился с нами пойти на реку купаться. Мы собрались всей нашей Карасёвой и Луканцовой ватагой и пошли на Протечную, то есть на реку Оку. Наш затон Шарок — это для моряков грязная лужа. Первыми попрыгали в воду, конечно, мы, и сразу определили, что вода очень теплая. Мы ему показывали, как мы умеем плавать, разные способы плавания и ныряния. Одним словом, знай наших, и мы не лыком шиты.

Потом дядя Вася нырнул с берега, и его долго нигде не было видно. Потом он вынырнул почти на середине реки. Так далеко из нас никто не нырял. Потом он оттуда шел по воде, подняв руки над головой и по грудь в воде. Мы такого еще не видали. Потом он лег на спину и, не шевеля ни руками, ни ногами, долго плыл по течению реки. Вот это был класс!

Мы сразу стали осваивать эти способы плавания. Дядя Вася рассказал, как это делается. У нас пока ничего не получалось. В последствии я освоил способ ходьбы по воде и стоять, подняв руки. А вот лежать на воде не получалось. Я сразу заливал уши и шел ко дну, как топор. Сколько бы я не пробовал ложиться на спину, всегда заливал уши и потом, выходя на берег, долго карныкал на одной ноге, наклоняя голову, отсасывая ладошкой воду из уха. Все равно мы были довольны купанием, нам было чему поучиться у настоящих моряков Балтийского флота.

Так быстро проходило время, летняя пора, а у дяди Васи заканчивался месячный отпуск. Вечером он обычно собирался в клуб. Гладил брюки, матроску, ленты на бескозырке, начищал пряжку, чистил медали, и все на нем блестело и сверкало. А стрелки на брюках были острые, как лезвие ножа. Глядя на его стройную фигуру, мне тоже хотелось быть моряком, как наши дедушки и дядя Вася, но до этого мне надо расти и расти, ведь мне тогда было всего десять лет, и рост метр с шапкой. Зато умел хорошо плавать и нырять. Реку переплывал туда и обратно без отдыха, то есть переплывешь, коснешься берега и обратно. Так мы все плавали, а если не переплывешь туда и обратно, то ты слабак. Мы все старались друг перед другом. Это было как бы соревнование — даже во всех играх добиваться победы. Особенно когда играем в лапту или футбол, в городки или шаром. Везде нужна сноровка, закалка, тренировка, как поется в песне. Проводили дядю Васю, ему надо было отслужить еще один год на флоте, итого будет семь лет. Столько тогда служили. А через год он должен вернуться насовсем.

Вскоре, после того как проводили дядю, мы получи радостное известие. Пришло письмо от нашего отца. Письмо нам принесла тетя Наташа Целикина. Оно пришло на их адрес. Потому что отец подумал, что нас нет, и война нас разбросала в разные стороны. Ведь когда он ушел на фронт в 1940 году, бабушка и все остальные братья и сестра жили в Ленинграде, а вот вернулись или нет, он не знал тоже. Так что для него мы тоже были без вести пропавшие. Поэтому он и написал на Целикина деда Василия, по прозвищу Стародуб (охранял старые дубы на Дегтянке при барине). А его в селе знали все. Письмо дошло бы по адресу. А еще раньше пришло письмо от без вести пропавшего Захарова Ивана Даниловича, который служил вместе с моим отцом в Литве, они вместе попали в плен в первые дни войны. И он писал, что наш отец был жив, и что они виделись последний раз в Польше, работая на бауэра — помещика немецкого. А после этого они больше не встречались. Отца угнали в Германию, в другое место, а куда, неизвестно. В письме отец писал, что их освободили американцы и передали нашим, и он теперь находится в Белоруссии, недалеко от Минска. Ему придется служить еще год на восстановлении Минска. А заодно они проходят проверку: кто и как попал в плен. Это не так уже и страшно, главное, остались живы. Сразу написал ему ответ. Потом получили письмо от него на наш адрес, где он писал, что наше письмо получил и тоже очень рад, узнал, что у нас в семье теперь есть дочка, то есть наша сестренка, которая родилась в 1941 году, когда от него не было никаких вестей. Так началась регулярная переписка, и письма теперь писал я под диктовку мамы. Сама она писала плохо, как курица лапой, говорила бабушка. Образование у нее было два класса, а у отца — четыре. Я учился в третьем классе.

 Источники

Малахов И.Д. Мы-легенда эпохи. От трактора до атомной бомбы. — Рязань: «Литера М», 2011.