Вспоминая А.Н.Терновскую

Как много мне надо ей рассказать! – О Карпатах, Саянах, художественных выставках на Малой Грузинской и устроенных прямо в квартирах… И о том, что я хочу описать, но не могу… Но её нет, и мне не с кем посоветоваться… Именно так я думала после смерти тёти Али, Александры Николаевны Терновской, то есть после мая 1978 года.

… Есть люди, подобные музыке: в них все так же гармонично и естественно, как в вальсах Шопена, песнях Чайковского или ариях Верди… Но музыку мы можем слушать всегда и везде, достаточно поставить любимую пластинку (или вставить диск)… Но что нам делать с утратой человека? Пусть и бессмертной, но неосязаемой душой?

«…И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти все мимо, мимо…»

Аля Терновская_Когда я вспоминаю Александру Николаевну, я вижу сейчас чаще всего тот её облик, что запечатлен на портрете её мужем: молодую, миловидную, необыкновенно мягкую женщину. Я знала её уже другой, в более зрелом возрасте, но после её смерти, приходя в её квартиру, всё смотрела на ту, молодую Алю.

Мамина школьная подруга стала и мне очень близким человеком… Ведь недаром она просила маму всегда приходить со мной, а потом уже я стала её навещать одна, особенно в её последние годы, естественно, когда она была в состоянии принимать, наглотавшись кофе или просто таблеток. И боли оставляли её… Тогда мы говорили, как и прежде, о литературе, поэзии, балладах средневековых трубадуров… В этой старинной квартире в Трехгорном переулке на Красной Пресне я забывала подчас о существовании XX века. Из нашего суетного времени как бы погружалась в век XIX-ый, передо мной в кресле сидела не просто дворянка, но аристократка, благороднейшая дама, похожая чем-то на Анну Ахматову, такую, как мы видели её на фотографиях 60-х годов: немного грузная, но в то же время торжественная и величественная. В Александре Николаевне не было наследственной дворянской спеси, впрочем, и дворянкой она была лишь в третьем поколении, её дед, врач, получил дворянство как заслугу. В этой квартире старинная мебель, картины, натюрморты и полки книг до потолка, — все говорило о том, что здесь живут искусством и для искусства. Да, Александра Николаевна, Аля, как её звал муж и моя мама, действительно, дышала и жила всем этим, здесь не надо было вымучивать коммуникабельные фразы (и об этом мы тоже говорили с тётей Алей).

Когда я в 10 лет ей показывала свои неумелые наивные стихи, она так добродушно смеялась над ними, а потом стала дарить разные оригинальные блокноты и записные книжки, чтобы я в них писала и «ни дня без строчки». А потом у нас прибавилась еще одна общая тема: французский язык, который она очень любила, изучала всю жизнь, но всё жаловалась на свое несовершенство. А на самом деле у неё просто не хватало сил ни всё. Ей надо было обойти ещё больных старушек и ухаживать за своими многочисленными бездомными котами, часть из которых (то три, а то и пять) обычно всегда жили у неё…

Попытаюсь воссоздать её облик по своим воспоминаниям, рассказам мамы и заметкам её мужа, доктора искусствоведения, Георгия Карловича Вагнера, по его статье в журнале «Исскуство», книге «По Оке от Коломны до Мурома» и его мемуарам «Из глубины взываю».

Александра Николаевна родилась в городе Спасске-Рязанском, оттуда же родом её предки со стороны матери. По словам Г.К. Вагнера, «в Спасске не было сильной дворянской прослойки, не было и такого купечества, как в Коломне, не было фабрикантов и фабричного пролетариата, зато в нем было много «интеллигентов из среднего сословия». (Вагнер. Чугунов. По Оке от Коломны до Мурома, Москва, «Искусство», 1982). Там до сих пор сохранились дома её двух дедушек: землевольца А.Н.Левашова, оставившего интересное литературное наследие («Записки земца» и «Охотничьи рассказы и статьи»), и другого, С.П.Казанского: он тоже увлекался словесностью и перевёл (почти одновременно с Буниным) «Песнь о Гайавате» Г.Лонгфелло, посвятив перевод внучке Але.

IMG_20160604_123955
Спасск. Дом А.Н.Левашова.

А.Н.Левашов был активным членом московского отделения тайного общества «Земля и воля». За участие в «студенческих беспорядках 1859-1861 годов подвергся репрессии, был исключен из Московского университета, а в 1863 году заключён в Петропавловскую крепость за содействие побегу из тюрьмы землевольцев. В 1870 году А.Н. Левашов поселился в Спасске, в котором и прожил до самой смерти в 1900 году. Левашов и после Петропавловки оставался убеждённым землевольцем, о чем можно судить по его «Запискам земца». Он был страстным любителем природы, поклонником таланта С.Т.Аксакова, несомненно наложившего печать на его «Охотничьи рассказы и статьи», может быть, даже на весь быт левашовского дома. Его внучка, Аля, хоть и родилась в Спасске, но уже с раннего детства жила в Москве, здесь она пошла в школу, но летние каникулы всегда проводила в Спасске. Мать её, А.А.Левашова-Терновская, работая в 1920-х годах в системе Наркомпроса, много занималась художественной самодеятельностью, ставила детские спектакли, для которых сама сочиняла «сценарии». Естественно, в этих спектаклях участвовала и её дочь, Александра Терновская. Как писал Г.К.Вагнер, может быть, с этого началось её увлечение сказочной романтикой. Сельма Лагерлеф, Андерсен, позднее А.Грин были любимыми авторами Александры Николаевны. «Алые паруса» и «Бегущая по волнам» она знала, кажется, наизусть. Впрочем, при мне она цитировала другое: стихи и поэмы Василия Жуковского, Веневитинова, Баратынского, Тютчева, Вяземского и, конечно, Пушкина. «Евгения Онегина» она тоже знала наизусть. В школьные годы, как вспоминала моя мама, они тоже ставили спектакли, например, «Женитьбу» Гоголя, где Аля играла невесту Агафью Тихоновну (а моя мама – сваху). Окончив в 1941 году архитектурный институт, Александра Николаевна пыталась реализовать свои романтические увлечения в области малой садово-парковой архитектуры. Все эти проекты остались неосуществлёнными. После Великой Отечественной войны было не до романтики. Были выполнены лишь два дома в Москве: башенка над жилым домом на Смоленской площади (архитектор Жолтовский) и пластический декор жилого дома №36 по Хорошевскому шоссе. Кроме того, даче инженера В.Д.Сибарова (отец её одноклассницы, Галины Васильевны) в посёлке Снегири (по Волоколамскому шоссе) Александра Николаевна придала облик средневекового замка. На основе своих спасских впечатлений в 1950-х годах Александра Терновская создала несколько проектов небольших одноквартирных домов, но и они, к сожалению, так и остались нереализованными. Время было не то. Год или два она проработала под Магнитогорском (архитектором медно-серного комбината в г.Сибае под Магнитогорском — Летописец). Её художественная натура не укладывалась в рамки контор, она не могла чертить типовые коробки и эскизы коровников (в прямом смысле слова), она просто засыпала над ними. К тому же у нее была редкая болезнь нарколепсия (характеризуется повторяющимися эпизодами непреодолимой сонливости в дневное время, обычно сочетающимися с расстройствами сна в ночное время), не позволившая ей продолжить работу; именно болезнь в первую очередь и заставила Александру Николаевну оставить архитектуру. Вот тут-то, как вспоминал Г.К. Вагнер, её и захватила сказка. После неё осталось множество рисунков и акварелей на сказочные темы. Часть была опубликована мужем, где же остальное, увы, я не знаю. Но мне не хочется здесь приводить всю статью Георгия Карловича, тем более, что её иллюстрации к русским сказкам, к «Золушке», эскизы к спектаклям «Мефистофель» и «Петрушка» тут не изобразишь. Отмечу лишь, что в 1961 году ей удалось поставить (совместно с педагогом Г.Г.Бехли) в одной из школ Москвы, в Новом Гирееве, спектакль на тему сказок Гоцци, текст которого она написала сама. Облик ни на что не похожего дома, а вернее, даже замка, волновал её воображение, хотя в жизни идеалом её был скромный бревенчатый домик на лесной поляне. Много бы я дала, чтобы найти чемоданы с её художественным наследием…

Брак её с Георгием Карловичем Вагнером был гармоничным и взаимно дополняющим друг друга. Александра Николаевна помогала в работе своему мужу. Когда в 1960 году вышла первая книга Г.К.Вагнера «Старые художники и архитекторы Рязани», художественное оформление этого издания было выполнено Александрой Николаевной. В другой своей книге, которую я уже цитировала, в очерке об их родном Спасске Вагнер приводит слова жены из её дневника: «очень бодрое … здание с окнами приятных пропорций. Оно меня порадовало каким-то независимым и добротным стилем. Неуловимо пахнуло как будто чем-то забытым и вечным, какой-то аристократичностью старой провинции» (об одноэтажном каменном доме бывшего казначейства – стр.90). Недаром тётя Аля и мне всё советовала вести дневник: сама она вела его всю жизнь, после её смерти осталось много тетрадок, но и о них я ничего не узнала: где они?

Что касается меня, Александра Николаевна с раннего детства пыталась меня приобщить к поэзии. Именно благодаря ей, я открыла Веневитинова.

– Не знаешь? Возьми этот сборник, я думаю, месяца тебе хватит? – просто говорила она, протягивая мне книгу.

– Ну, как тебе его стихи? – обсуждала она со мной.

– Правда, легко запоминаются… как пушкинские, — и Александра Николаевна начинала читать по памяти…

— А вот Вяземский – иначе, — объясняла она мне. – Его с первого чтения не запомнишь, форма – длинная, тяжелая… Зато есть какие чудесные строчки! … Кстати, интересно проследить: у некоторых поэтов, да у многих, пожалуй, последние строчки несут всю смысловую нагрузку… Баратынский? Да, и у него… А у других это первые строчки… Помнишь, у …

И мне опять приходилось краснеть. Александра Николаевна как-то призналась моей маме: «Знаешь, я за свою жизнь прочла очень мало. Да и вообще считаю, что не стоит много читать. Я люблю перечитывать любимых авторов, поэтов»… Помните Ахматову, которая никогда не расставалась с томиками Пушкина, Шекспира и Данте?

Впрочем, этого мало у нее было достаточно много: вся европейская литература. Всё, что я узнавала новое, особенно, из книг, я тут же хотела показать или рассказать именно ей, моей взрослой подруге. Ненапечатанные стихи Ахматовой или воспоминания Лидии Корнеевны Чуковской, или что-то неизвестное из Гумилева и Мандельштама, короче, всё, что я открывала для себя… Но, оказывалось, она почти всё это знала, и я поражалась: откуда? И всё же чаще мы опять возвращались к поэтам XIX–го века.

За полгода до своей смерти она просила меня достать только что вышедший том поэзии «Европейская поэзия 16-17 веков: «Ближе к нам мы всех знаем, а вот интересно, что было раньше». А потом добавила: «А вообще, как мало мы знаем, и всё невозможно охватить. Ещё русскую, французскую, английскую, отчасти итальянскую культуру… А творения других народов? Индусов, японцев или современных китайцев? Сколько вообще диковинного в мире? Вот, например, летающие тарелки. Откуда они? Я читала в последнем номере журнала…»

Уже в онкологической больнице (у неё была лейкемия) она читала переписанные мной неопубликованные стихи Ахматовой 30-х и 50-х годов, но потом жаловалась, что, к сожалению, ничего не осталось в памяти. Чувствовала она себя плохо задолго до этого, но в больницу лечь не спешила: «Надо дошить халат, а главное, сначала подлечить Серёжку (кота). И в своем завещании она написала прежде всего о своих кошках, куда их должен пристроить муж. О них она думала даже в свои последние дни: вместе со своей соседкой по палате, молодой аспиранткой–биологом она удирала из больницы, они находили бездомных кошек и продавали их за пятачок (лишь бы доехать на автобусе обратно) или просто отдавали, умоляя всех прохожих не дать погибнуть котятам…

Она не говорила о смерти, но, конечно, думала о ней, зная о своей болезни. А потому в завещании распорядилась обо всем: отпевании в Воскресенской церкви в Брюсовском (?) переулке (они с мужем были глубоко верующими людьми и даже дружили с попом и попадьей из этого прихода) и прочем. Мне она завещала все свои многочисленные книги на французском языке…

После её смерти остался огромный архив: два чемодана рисунков, большое количество тетрадок, её дневников, куда она заносила самые сокровенные свои мысли, которые она подчас не читала даже мужу. И ещё тетрадки и учебники по французскому и английскому языкам: она их тоже учила и совершенствовала всю жизнь: «Вот родители мои знали языки прекрасно благодаря гимназии, а я…- часто повторяла она. Я храню толстый старинный фолиант «Fables de La Fontaine» с двумя надписями. Вверху по-французски: «A mes chères filles Sacha et Katia de la part de leur père qui les aime bien, Janvier 1899», а внизу на русском:

«В честь знаменательного события окончания Ин-та, с горячим пожеланием дальнейшего роста передаю «семейную реликвию».
La Fontain’ом можешь и не быть,
Но переводчиком – обязательно!
Москва 21.VII. 77г.
А.Н. Терновская».

Умерла она меньше, чем через год, в мае 1978 года. Ей был всего 61 год.
Георгий Карлович разбирал её архив, пытался что-то напечатать и опубликовать, чтобы душа её, как он говорил, видела и возрадовалась….

– А то вот умру я, — грустно сказал он нам с мамой, — и меня забудут сразу… И что останется от нас?

У меня осталось три книги Г.К.Вагнера, подаренные им. Его воспоминания я

автограф Г.К. Вагнера в книге Андрей Рублев и его эпоха
Автограф Г.К. Вагнера в книге «Андрей Рублев и его эпоха».

прочитала в Интернете, там же нашла большой список его трудов и огромное количество отзывов о нём. И, естественно, статья в Википедии. Но вот об Александре Николаевне Терновской почти ничего нет. Мне же хочется, чтобы эта удивительная женщина осталась не только в моей памяти, вот поэтому я и пишу здесь о ней…. Правда, если внимательно читать Г.К.Вагнера, можно многое узнать и о его жене. Особенно, из его книги «Из глубины взываю».

Марина Уринова.

Поделиться: